Австро-Венгрия, которая эффективно управляла этими провинциями, пусть даже и деспотично, имела в Боснии и Герцеговине очень мало сторонников. Так как венгры настояли, чтобы там не расходовались никакие общие финансовые средства, не строились железные дороги, если они так или иначе не приносили пользу Венгрии, Босния и Герцеговина оставались в основном тихой сельской заводью. Предприняв безуспешную попытку склонить на свою сторону землевладельцев, которые были преимущественно мусульманами, губернаторы провинций оставили в покое архаичную систему землевладения, в результате чего от них отвернулись арендаторы, которые были главным образом сербами. В то время как мусульмане по-прежнему были склонны оглядываться на Константинополь, сербы все больше обращали свои взоры на Белград. Только хорваты демонстрировали некоторую лояльность Австро-Венгрии[1148]. «Когда я приехал сюда впервые в 1892 г., – писал один ведущий либеральный политик из Вены, – здесь царила атмосфера энергичного развития, хорошо продуманного и полного надежд на будущее. Теперь бездействие, сомнения, тревога – вот приметы времени»[1149]. К чести Дуалистической монархии нужно сказать, что она обеспечивала большую безопасность, чем ее османские предшественники, и был достигнут некоторый прогресс в сфере коммуникаций и образования, но, как часто случалось в других колониальных империях, эти успехи привели также и к появлению класса образованных националистов.

К моменту назначения Эренталя на должность министра иностранных дел Сербия стала для руководителей Австро-Венгрии и самым опасным соседом, и угрозой, подрывающей существование империи в Боснии и Герцеговине и возбуждающей националистические желания среди ее собственных южных славян. Вывод, который делали многие в Австро-Венгрии: эти проблемы исчезнут, если исчезнет Сербия. Конрад и его коллеги-военные выступали за войну с Сербией как способ разрешения проблемы и присоединение ее к империи. И хотя Эренталь первоначально сказал Извольскому – своему коллеге в России, что его цель – сохранить мир на Балканах и улучшить условия жизни для христиан, которые все еще находились под турецким владычеством (и, конечно, остаться в самых лучших отношениях с Россией), к 1907 г. он отказался от надежд на то, чтобы склонить Сербию на свою сторону мирными средствами[1150]. В меморандуме, написанном на следующий год, он нарисовал многообещающую для Австро-Венгрии перспективу: усиление вражды между Сербией и Болгарией из-за Македонии, ведущее к войне. Тогда, как надеялся Эренталь, Австро-Венгрия сможет урвать то, что останется от Сербии. В более далекой перспективе под защитой Австро-Венгрии могла появиться независимая Албания, граничащая с Адриатическим морем. (Албанцы, которые, возможно, были самым древним народом на Балканах и говорили на языке, отличавшемся от их соседей-славян, очень кстати начали вставать на тропу национального самосознания.) Что касается Болгарии, при идеальном сценарии для Вены она оказалась бы в непомерных долгах после войны с Сербией и поэтому вынужденной рассчитывать на Австро-Венгрию[1151].

«Необходимо, – писал Эренталь в меморандуме в феврале 1907 г., – покончить с нашей пассивностью». Разбираясь с Сербией, Австро-Венгрия должна также начать действовать и аннексировать Боснию и Герцеговину. Это помогло бы компенсировать те земли, которые утратила Дуалистическая монархия при объединении Италии. Тогда император мог бы дать новым провинциям конституцию и присоединить их к южнославянским частям Австро-Венгрии с целью добавить третий элемент к Дуалистической монархии[1152]. Сильная возрожденная империя могла бы снова играть независимую роль в делах Европы вместо того, чтобы быть «послушной овцой» Германии. Годом раньше после конференции в Альхесирасе кайзер назвал империю «второй на финише», и это все еще раздражало Вену. «Я считаю, – сказал Эренталь Берхтольду, который стал его преемником на посту посла в Санкт-Петербурге, – что делать сильный упор на германо-австро-венгерском союзе в нынешних обстоятельствах будет не очень умно, а также это не будет работать на достижение цели, по крайней мере с нашей точки зрения»[1153].

Эренталь полагал, что обстановка на мировой арене на тот момент была благоприятной для того, чтобы Австро-Венгрия утвердилась на Балканах экономически и политически путем строительства железных дорог или – и это был ключевой элемент – урегулирования положения Боснии и Герцеговины, официально включив их в состав империи. У Германии, которая боялась изоляции после марокканского кризиса 1905–1906 гг., не было иного выбора, кроме как поддержать своего союзника. Положение Франции было хорошим, и в любом случае она была занята своей новой ролью в Марокко. Великобритания, которая традиционно дружелюбно относилась к Австро-Венгрии, представляла собой большую проблему. Она сближалась с Россией и, потребовав международного вмешательства с целью проведения реформ в Македонии, пыталась подорвать положение Австро-Венгрии на Балканах[1154]. Эдуард VII нанес визиты королям Испании и Италии; означало ли это новую попытку взять в окружение Австро-Венгрию и Германию?[1155]Тем не менее было маловероятно, что Великобритания станет вмешиваться в балканские дела до тех пор, пока под угрозой не окажутся проливы. Италия представляла собой проблему, но отношения с ней, безусловно, можно было улучшить. Россия, что бы она сама ни считала, была слаба после войны с Японией, и ее осторожные инициативы, обращенные к Великобритании, еще не развились в дружбу. «Да, да, – сказал Эренталь своему младшему коллеге, который пытался убедить его в необходимости работать с министром иностранных дел России Извольским, – но очевидно (!!), что если он не пройдет с нами огонь, воду и медные трубы на Балканах, то я буду тем, кто в первую очередь обратится к англичанам!»[1156]

Эренталь признавал, что рискованно раздувать ситуацию на Балканах. Международная обстановка, как сказал он на заседании Объединенного совета министров Австро-Венгрии осенью 1907 г., в целом хорошая, но есть проблемные места, такие как сами Балканы или Марокко, и вообще в мире существуют мятежные силы. «Сцена готова, актеры ждут, не хватает только костюмов, чтобы начать пьесу. Второе десятилетие ХХ века вполне может стать свидетелем очень серьезных событий. Ввиду легко воспламеняемой обстановки они могут наступить и раньше»[1157]. В 1908 г. Эренталь подошел близко к тому, чтобы воспламенить эту обстановку, но удача была с ним и с миром на тот момент.