Позднее в тот вечер Риббентроп с лицом красным от гнева подошел ко мне. «Чего вы добиваетесь, давая Чиано советы относительно ведения итальянской внешней политики? – спросил он. – Это просто неслыханно. Кто здесь несет ответственность за германскую политику, вы или я? Зачем вы вмешиваетесь в дела, касающиеся нашей дружбы с Италией? Чиано в ярости и очень мне жаловался».

«Я не оспариваю вашу руководящую роль в определении курса внешней политики, – возразил я. – Однако это ни в коем мере не лишает меня права беседовать с итальянским министром иностранных дел о серьезности сложившегося положения. Три недели тому назад вы послали меня в Анкару, чтобы выяснить, возможно ли еще спасти ситуацию на юго-востоке. Я высказал графу Чиано свое мнение в тех же выражениях, что и вам. Если вы полагаете это недопустимым, то я буду вам весьма признателен, если вы немедленно примете мою отставку. Кроме того, я бы хотел добавить, что нахожу ваш тон совершенно неподобающим. Прошу вас запомнить, что я не привык к подобному обращению». Сказав это, я повернулся и отошел прочь.

На следующее утро, когда я размышлял, чего же следует теперь ожидать, прибыл курьер с письмом от Риббентропа, в котором он выражал свое сожаление по поводу резкости нашего вечернего разговора и объяснял свое поведение возбужденным состоянием Чиано. Он приглашал меня на обед и прием, который он устраивал в честь Чиано в своем доме в Далеме, и предлагал продолжить наш разговор там.

Во время этого приема личные отношения были в какой-то степени восстановлены, хотя невозможно сказать, что Чиано принял мои советы близко к сердцу. Он рекомендовал своему послу в Анкаре синьору де Пеппо внимательно следить за мной и, кажется, решил пользоваться упоминанием о моих, как он говорил, «интригах» в качестве одного из средств своего арсенала при возникновении разногласий с Риббентропом.

По возвращении в Турцию я занялся бесконечным обменом визитами с турецкими министрами и со своими коллегами-дипломатами. Важнейшим среди них, с моей точки зрения, являлся министр иностранных дел месье Сараджоглу. Это был человек с очаровательными, открытыми манерами, с которым мне оказалось легко установить тесные личные отношения и получить возможность с полной откровенностью обсуждать любые проблемы. На протяжении всех пяти лет, проведенных мной в Анкаре, я находился с ним в постоянном контакте. Он заслужил мое высочайшее уважение и как человек, и как министр.

Вскоре я также оценил достоинства непременного секретаря министерства иностранных дел Нумана Менеменджиоглу, исключительно способного чиновника, который принес своей стране огромную пользу. Он обладал поистине замечательным чутьем на нюансы дипломатии и имел собственное твердое мнение по всем вопросам европейской политики. Он любил откровенность, и всякое его слово было для него обязывающим. Он с самого начала не делал секрета из того, что Германия Гитлера служила для него источником постоянного беспокойства. Турция была заинтересована в балансе сил в Европе. Она также нуждалась в расположенной в центре Европы сильной Германии, которая могла бы выступать в качестве противовеса для империалистических устремлений Советского Союза и русских умыслов относительно Дарданелл. Этот баланс сил нарушался агрессивной политикой государств оси, причем создавалось впечатление, что каждый из партнеров по этой коалиции поощряет другого. Турция должна была сама заботиться о своей безопасности, особенно потому, что ее обязательства в рамках Балканского пакта требовали от нее оказания помощи любому его участнику, подвергшемуся нападению. Я находился не в том положении, чтобы оспаривать эти доводы, и не пытался защищать действия, которые привели к оккупации Чехословакии. Я уверял его в том, что моей главной заботой является поддержание мира, и это единственная причина, по которой я взялся за свою работу вопреки малоприятному опыту общения с нацистским режимом.

Во время одной из своих первых встреч с месье Менеменджиоглу я описал ему характеры Гитлера и Риббентропа, которого я настоятельно советовал ему навестить во время своего будущего отпуска, который он собирался провести во Франции. Я поступал так в надежде, что ему удастся убедить Риббентропа в необходимости умеренного отношения к Турции. Позднее месье Менеменджиоглу рассказал мне о своей встрече с германским министром. Он и Риббентроп гуляли по саду в сельском поместье последнего, и Риббентроп пытался убедить его отказаться от своего политического курса на союз с западными державами и присоединиться к странам оси. Он, повторяясь, угощал Менеменджиоглу яркими рассказами о соединенной мощи Германии и Италии и об их «воле к сохранению мира». По его словам, единственным желанием Германии было исправление некоторых неприемлых условий Версальского договора. Все это сопровождалось весьма красочными описаниями упадка Британской империи. Однако Менеменджиоглу, совершенно не поддавшийся на его убеждения, был довольно сильно удивлен теми выражениями, в которые было облечено приглашение присоединиться к государствам оси.

Среди моих коллег-дипломатов меня, без сомнения, больше всех интересовал британский посол сэр Хью Натчбулл-Хаджессен, человек обаятельный и открытый. Он остался бы в моей памяти типичным примером довоенного английского аристократа, если бы в своих мемуарах, «Diplomat in Peace and War», не написал обо мне заведомой и оскорбительной лжи. О моем прибытии в Анкару он пишет: «Германское правительство примерно в течение года старалось заставить турок согласиться на его назначение послом. Вплоть до этой даты [я приехал в апреле] они сопротивлялись, но, даже дав согласие, приняли его без всякого энтузиазма». Такое толкование событий мне непонятно. Я согласился занять предложенный пост только 11 апреля. Запрос турецкому правительству о согласии на назначение меня послом мог быть отправлен самое раннее 12 апреля, всего за четырнадцать дней до моего приезда. Утвердительный ответ турок был получен почти немедленно.

В книге есть еще множество превратных интерпретаций того же рода, однако есть один личный момент, в отношении которого я бы хотел поправить сэра Хью даже спустя столько лет. Примерно в середине августа я пригласил его с женой к ленчу. Это был для меня несчастный день. Незадолго до их появления я получил телеграмму, сообщавшую о смерти моей матери. Было уже слишком поздно, чтобы отменять приглашение, и я предпочел держать эту печальную новость при себе до тех пор, пока наши гости не уедут. Вполне понятно, я был тогда не в лучшей своей форме, и комментарий сэра Хью был таков: «В его обаянии было нечто ужасающе профессиональное». Мне хотелось бы думать, что по крайней мере теперь, с большим запозданием, я смог извиниться за свое тогдашнее поведение.

На следующий день я снова выехал в Германию, чтобы присутствовать на похоронах матери, и обнаружил, что политическая ситуация достигла критической точки. Я сразу же решил добиваться приема у Гитлера. По дороге в Берхтесгаден, куда я приехал 20 августа, я видел, что все дороги забиты марширующими армейскими колоннами. Казалось, мобилизация идет полным ходом. Когда я спросил, насколько серьезны наши разногласия с Польшей и об очевидной подготовке к войне, Гитлер только улыбнулся. Он, кажется, пребывал в наилучшем настроении. «Строго между нами, – сказал он, – сообщу вам о важнейшем событии, которое должно вскоре произойти». И он подробно рассказал мне о своих усилиях по подрыву переговоров британцев и французов о заключении пакта с Россией. «Завтра герр фон Риббентроп вылетает в Москву для подписания пакта о ненападении с Советским Союзом». Эта новость меня просто ошеломила.