По возвращении в Берлин у меня произошла вторая беседа с Гитлером, которому я немедленно пожаловался на смехотворный приказ, изданный Риббентропом для своего персонала. Я сказал ему, что невозможно продолжать работу с министром иностранных дел, который пользуется такими методами. Гитлер ответил, что Риббентроп очень сильно волнуется и мне не следует принимать этот инцидент всерьез. Потом я сообщил ему о своих впечатлениях, полученных на Западном фронте, о полнейшем отсутствии энтузиазма среди солдат, с которыми я встречался, и об общей апатии, с которой я столкнулся. Я настаивал перед ним на необходимости немедленно положить конец конфликту по причине господствующей психологической атмосферы. На мои предложения в отношении Польши и Чехословакии он только пожал плечами. Я сказал ему, что министр иностранных дел не может запретить мне выражать мнение, которое разделяется всеми немцами. Должен еще существовать какой-то способ не дать Второй мировой войне разгореться в полную силу.

Гитлер меня не прерывал, но у меня возникло ощущение, что он стал менее восприимчив к разумной аргументации, чем был тремя днями ранее. Дружеским жестом положив руки мне на плечи, он сказал: «Нет, дорогой мой герр фон Папен, такой возможности пересмотреть условия Вестфальского мира[173] может никогда больше не возникнуть. Мы не должны теперь позволить себя остановить». Какой еще Вестфальский мир? Я торопливо перебирал свои знания по истории, чтобы поставить его ссылку в правильный контекст, но, как выяснилось, делал это совершенно напрасно. Разразившись потоком слов, Гитлер стремился доказать, что теперь представляется шанс упрочить позиции Германии в Центральной Европе, подорванные Тридцатилетней войной и заключенным в 1648 году в Мюнстере договором. Нет смысла воспроизводить здесь мои возражения. Было ясно, что это одно из решений Гитлера, принятых под влиянием его ненадежных советчиков. Все, входившие в его свиту, начиная с Боле, Розенберга, Бормана и Геббельса и заканчивая придворным фотографом Гофманом и различными вхожими в штаб-квартиру фюрера дамами, почитали себя знатоками в вопросах внешней политики. При этом не вызывало сомнений только одно: чем более идиотским и нереалистичным бывало предложение, тем с большей вероятностью Гитлер начинал действовать в соответствии с ним. Любая попытка вмешательства оказывалась бесполезной. Я никогда еще не покидал рейхсканцелярию в таком разочаровании.

Указания Риббентропа исполнялись с точностью до запятой. Я не был принят ни одним из ответственных лиц министерства, которые все опасались себя скомпрометировать. Он известил меня, что на письмо, присланное королевой Нидерландов Гитлеру, в котором она предлагала свое посредничество, не будет даже дано ответа. Когда я обратился за поддержкой к Герингу, он сказал, что сам сильно склоняется в пользу окончания войны, но Гитлер и Риббентроп приняли решение расквитаться с Великобританией и он не способен на них повлиять. Когда я уходил, рейхсмаршал посоветовал мне быть немного осторожнее с замечаниями, которые я делаю в присутствии иностранных дипломатов по поводу смены режима и возможности восстановления монархии. Все их доклады перехватываются и расшифровываются, и я должен быть готов к неприятным для себя последствиям.

Таким образом, действия, направленные на заключение мира, закончились провалом. Единственная надежда оставалась на то, что Генеральному штабу удастся убедить Гитлера в том, что ситуация не способствует ведению мировой войны. Действия его сотрудников, направленные на отсрочку наступления на западе, хорошо известны.

Я возвращался в Анкару разочарованным и удрученным. В Софии у меня произошел длинный разговор с царем Борисом. Я не мог сказать ему, что сам уже потерял всякую надежду на локализацию конфликта, но заверил его, что предприму все возможное для обеспечения нейтралитета Турции, и тем несколько уменьшил его опасения. Царь совершенно откровенно говорил о проблемах своей страны. Он не стремился ни к каким союзам с любой из сторон конфликта, но относился с симпатией к усилиям Германии, направленным на отмену худших условий Версальского договора. Будущее еще должно было показать, извлечет ли Болгария какие-либо выгоды из такой политики. Он был инстинктивным противником турок и очень просил меня не относиться слишком серьезно к их обещаниям сохранять нейтралитет. Несмотря на это, он разделял мое мнение, что следует избегать по мере возможности дальнейшего расширения альянсов.

В конце декабря я направил Гитлеру еще один меморандум, в котором развивал то соображение, что самым мощным оружием западных союзников является их пропаганда. Описывая диктаторские методы нацистского режима как направленные на удушение любой свободы мнений, они старались убедить нейтральные государства в том, что общие интересы требуют искоренения подобной практики. Существовал только один способ противостоять подобной пропаганде: Германия должна перестать быть полицейским государством и вернуться к конституционным методам правления путем возвращения германскому народу права самому решать свою судьбу, не подвергаясь опасности казни или заключения в концентрационный лагерь. Гитлер обязан выполнить свои предыдущие обещания о даровании немцам конституции и настоящего парламента, в котором будет возможно свободно обсуждать все имеющие государственную важность вопросы и принимать решения демократическими методами. Я привел в качестве примера работу парламентских институтов Великобритании в ходе войны и то, как свободный народ для достижения общей цели сплотился вокруг своего правительства. При этом я выразил свое убеждение, что германский народ, получив такую же возможность, придет к верному решению. Восстановление конституционных прав сделает позицию германского правительства более прочной, чем когда-либо.

Судьба этого документа осталась мне неизвестна, но позднее мне передавали, что, по мнению бывшего гаулейтера Австрии Хабихта, которого Риббентроп устроил заместителем министра иностранных дел, это был самый осмысленный доклад из всех, какие ему довелось читать. Очевидно, что Хабихт, устраненный мной с его поста, как можно вспомнить, в 1934 году, со временем чему-то все же научился. Позднее он погиб на русском фронте.

События теперь сменяли друг друга очень быстро. В апреле произошел захват Дании и Норвегии. 10 мая одержимость Гитлера мыслью о Вестфальском мирном договоре выразилась в наступлении на Бельгию, Голландию и Францию. Для меня это был очень горький момент. Я отправил своему другу Виссеру личное письмо, в котором выражал сожаление по поводу этого события и нашей неспособности предотвратить обрушившийся на нас катаклизм. Я только надеюсь, добавлял я, что наша личная дружба не пострадает, если нам суждено будет пережить войну.

10 июня в войну вступила Италия, поставив тем самым Турцию перед проблемой ее обязательств в рамках союза с западными державами, выполнение которых требовало теперь объявления войны державам оси. Тем не менее одна из статей договора освобождала ее от этой необходимости – та, что предусматривала ситуацию, в которой объявление войны ставило бы Турцию под угрозу нападения некой третьей державы.