Пока польская кампания развивалась ожидаемым образом, германский посол в Москве граф Шуленбург 2 сентября прислал доклад, касавшийся русских переговоров с турками, направленных на обеспечение турецкого нейтралитета. По моей просьбе этот шаг был предложен Москве Риббентропом, поскольку мне казалось необходимым, чтобы в целях ограничения масштабов конфликта возможно большее количество государств оставались нейтральными. Великобритания старалась убедить румын оказать полякам военную помощь, и этим попыткам можно было противопоставить только наши усилия по сохранению нейтралитета Турции, чтобы таким образом перекрыть Дарданеллы для транспортировки военных грузов в соответствии с договором Монтрё[171].

17 сентября Шуленбург известил нас о том, что Турция предложила России подписать пакт о взаимопомощи, который должен был, однако, содержать положение о том, что подобная помощь не должна быть направлена против Франции или Англии. Это, по всей вероятности, указывало на новую попытку западных держав создать на Балканах прочный союз для противодействия германской агрессии. В его состав какое-то время входили Румыния, Югославия, Греция и Турция, но никогда – Болгария. Теперь же одной из главных целей политики западных союзников стало присоединение к этому блоку и Болгарии. Если бы турки и русские пришли к соглашению, то последние были бы обязаны оказывать Балканскому союзу или одному из его участников военную помощь в случае нападения Германии.

Когда после окончания польской кампании были закинуты пробные шары по вопросу восстановления мира, я посчитал своей первейшей обязанностью, насколько возможно, воспрепятствовать разделению Европы на два враждующих лагеря. У нас не имелось никаких разумных причин для нападения на Балканы – при условии, что не будет создаваться препятствий для наших экономических сношений с этими странами. Поэтому я сделал все возможное, чтобы убедить болгар и русских не заключать никаких новых соглашений. Мои болгарские коллеги в Анкаре полностью меня в этом поддерживали. Русские запросили Берлин по поводу того, как им следует отнестись к турецким предложениям. Со своей стороны я рекомендовал их отвергнуть или, по крайней мере, включить условие, которое освобождало бы Россию от обязательства воевать против Болгарии или нас самих.

В конце концов никакого соглашения подписано не было, хотя западные союзники прилагали энергичные усилия с целью убедить Болгарию присоединиться к Балканскому союзу. Мой британский коллега лично ездил в Софию, чтобы попытаться склонить царя Бориса к вступлению в союз, в то время как договор о союзе между Турцией и западными державами, подписанный 19 октября 1939 года, накладывал на нее обязательства стараться привлечь Болгарию на свою сторону. Я по сию пору удивляюсь тому отсутствию понимания ситуации на Балканах, которое продемонстрировали тогда западные союзники. Они, кажется, забыли, что мир, заключенный в 1918 году, лишил Болгарию, как бывшую союзницу центральных держав, некоторых имевших для нее важнейшее значение территорий. Македония отошла к Югославии, Добруджа – к Румынии, а жизненно важный для нее выход к Эгейскому морю, гавань Дедеагач, – к Греции. Неудивительно, что этот обрубок прежней Болгарии проявлял мало энтузиазма по поводу союза со странами, принявшими участие в ее ограблении. К тому же многовековая история болгаро-турецких отношений очень мало способствовала взаимопониманию между двумя странами. Привлечение Болгарии на сторону западных союзников представлялось предприятием безнадежным, хотя даже после падения Франции в 1940 году на турок еще оказывалось давление с целью установить с болгарами rapprochement.

За это время я несколько раз беседовал со своим голландским коллегой месье Виссером на предмет выяснения возможности восстановления мира на Западном фронте после завершения польской кампании. Германские армии вывешивали там плакаты с обещаниями не начинать стрельбу первыми, на что французские солдаты отвечали такими же заверениями. По обе стороны фронта ощущалось сильнейшее отвращение к мысли о начале боевых действий, и, казалось, момент был самый выгодный для принятия каких-то дипломатических мер. Моя формула была такова: независимая Польша должна быть восстановлена с условием присоединения к Германии ее западных пограничных провинций. Следует восстановить суверенитет Чехословакии в границах тогдашнего протектората при сохранении ее связи с Германией только на уровне союза. Всякая угроза нападения на Балканы или Восточное Средиземноморье должна быть исключена особыми германскими гарантиями. Я предпочитал бы обсудить этот вопрос с Гитлером и постараться привлечь его на свою сторону прежде, чем связываться с Риббентропом. Я надеялся убедить фюрера в том, что буферное польское государство может быть для нас только полезно, а находящаяся с нами в союзе Чехословакия станет для Германии достаточной гарантией безопасности. Месье Виссер обещал выяснить в правительстве Нидерландов, не согласится ли оно выступить в роли посредника и представить этот план правительству Великобритании. Как только голландское правительство обозначило свое согласие, он также известил об этом шаге британского посла. С этого момента дело приняло официальный оборот, и мне пришлось сообщить о нем Риббентропу. В результате он немедленно отверг весь проект в целом.

18 октября я отправился в Берлин. Риббентроп болел, но прислал мне записку, указывая, что я ни при каких обстоятельствах не должен говорить с Гитлером о каких бы то ни было планах заключения мира. Тем не менее это не помешало мне через два дня иметь с Гитлером продолжительную беседу, в ходе которой я обрисовал ему свое видение общей ситуации и возможность при посредничестве голландского правительства предпринять шаги к достижению мира. Подробности, согласованные мной и Виссером, я приберег для второй встречи. Гитлер не проявил никакой немедленной реакции, не высказав ни одобрения, ни порицания, но просил меня сразу же по возвращении из запланированной мной двухдневной поездки домой в Саар продолжить наши переговоры.

На Риббентропа этот разговор произвел ошеломляющий эффект. Уволить меня он не мог, а потому издал циркуляр, запрещавший всем чинам его министерства принимать меня или вести со мной беседы на политические темы. Должно быть, в истории дипломатии не бывало еще случая, чтобы министр иностранных дел подобным образом препятствовал своему послу в исполнении его обязанностей. У меня до сих пор сохранилась копия этого поразительного документа.

Мой короткий визит в Саар запомнился в основном разговором, который произошел у меня в Кройцнахе, где располагался местный армейский штаб, с главнокомандующим, генералом фон Вицлебеном. Он уже был известен своим отрицательным отношением к режиму – впоследствии он стал одной из главных жертв неудавшегося покушения на жизнь Гитлера в июле 1944 года, – и я весьма откровенно обменялся с ним мнениями о возможностях окончания войны – если будет необходимо, то и против воли Гитлера и Риббентропа. Вицлебен тогда еще надеялся на возможность убедить Гитлера в бессмысленности попыток ведения Второй[172] мировой войны. Он хотел знать, будут ли отвергнуты возражения, выдвинутые Генеральным штабом. У меня сохранилось яркое впечатление от его решимости сделать все возможное для предотвращения грядущей катастрофы.