еще недавно пурпурные, теперь пожухли и словно покрылись пеплом. Тур почесал задней ногой под лопаткой и снова окаменел.

Охотник поднял ружье, приклад уперся в плечо. Выстрел прогромыхал по ущелью, нарушив его вековую тишину. Тур даже не вздрогнул, скорее удивился, навострил уши, чуть повел головой и снова замер.

— Я ведь никак не надеялся, что пуля достанет тебя. Думаю, ты это тоже знал. Но мог ли я предположить, что ты настолько спокоен и смел, что ружейный выстрел не испугает тебя и ты не бросишься наутек. Кажется, ты гораздо старше, чем я думал, — значит, дольше боролся за свою жизнь. И ружейный выстрел тебе нипочем — так же, как и страх смерти. Ты столько раз слышал эти выстрелы, что если бы с каждым бросался в бездну, разве сумел бы обзавестись такими рогами[16] и нарастить среди этих бесплодных скал свои девять пудов плоти.

Значит, если ты уцелеешь, ты будешь шествовать в своем стаде с гордо поднятой головой, как, наверно, ступал твой предок, когда сбросил моего дядю Джобе в бездонную пропасть. А если я — мне будет чем гордиться, когда я снесу своим тушу, шкуру и огромные турьи рога. Одному богу известно — кто из нас прав. Не оба ли? Ты для продолжения рода должен взлетать над провалами, выносить холод и вьюги, приучить себя к свисту пуль, я же, чтобы заслужить славу охотника, должен не замечать изрезанных в кровь рук и ног, терпеть невыносимый холод и вместо теплой постели засыпать на ледяных каменных глыбах. Если бы тебя легко было достать, то давным-давно уже перестал бы существовать ты и весь твой турий род, и тогда не было бы ни тебя — тура, ни меня — охотника. Умей ты подставлять горло под хорошо отточенный нож, то звался бы козой, а я — мясником. А раз это не так, кто-то один должен выйти победителем из этой схватки. И мы не обязаны щадить друг друга.

Всю прошлую ночь я стерег тропу, по которой должно было пройти твое стадо. Сегодня весь день из-за тебя я пробираюсь среди орлиных гнезд. Кто знает, что уготовила нам эта ночь, в каких муках придется ее провести. Одно утешает: ты бы никогда не увидел этой подпирающей небо вершины, я бы не удосужился провести ночь в поднебесной колыбели. И еще: это ведь благодаря мне ты словно на крыльях переносишься с утеса на утес, а я наловчился так, что скачу по кручам, словно ты подвязал мне волчье колено. И нет врагов злее и друзей ближе, чем мы с тобой.

Бездонное ущелье потонуло во тьме, лишь вершины торчали серыми рогатыми дэвами.

На востоке, в скирдах облаков, мерцали бесцветные звезды, и по небу уже крался молодой месяц. Тур в поднебесье сделался скалистого цвета и превратился в утес, неподвижный и равнодушный. Охотник застегнул нижнюю пуговицу тулупа, надетого под войлочную кацавейку, старательно ослабил затянутые тесемки бандулий, расстегнул ремень, вытащил фляжку, заледенелой рукой снял крышку и потянул крепкий рахи[17].

— Все, конец! Теперь до утра не только я, но и ты, даже если я уступлю тебе дорогу, не сможем сдвинуться с места. Ущелья и пропасти заполнила мгла. А здесь, где отсвечивают ледники, если, конечно, не подведут тучи, разве может наступить такая темень, что и пальца собственного не увидишь? Но будет холодно, так холодно, что, если заснем, — превратимся в сосульки.

Трудно придется нам, повелитель вершин, очень трудно. Еще хорошо, что с моря не видно грозовых туч, но кто может положиться на погоду, да еще здесь, на такой верхотуре.

Неистовый ураган помог твоему предку погубить моего дядю. Мы не часто воздаем должное собрату, но люди прозвали Джобе «железноколенным».

Если мне удастся закрепиться на скалистой осыпи, я смогу присесть, согнуть колени и положить на них голову. Уши мои — уже словно сухие, замерзшие листья. Ведь я вырос у пылающего камина и привык к теплой постели. Если бы ты был таким изнеженным и жалким, разве бы я тебя преследовал? Чего бы тогда стоил охотник, гоняющийся за тобой?

Не так давно там, у сенокосного поля, по ту сторону бревенчатого мостика, парни охотились на перепелов. Я верхом обогнул старую мельницу, надеясь в деревне встретить Пирибе. Мне повезло: она стояла на возвышении, над источником, приложив ладошку к глазам, и всматривалась в сенокосное поле. От цокота копыт она вздрогнула и обернулась. Она всегда вздрагивает, если незаметно приблизиться к ней.

— Что с тобой, девочка, чего ты испугалась?

Она отвернулась:

— Мог бы выбрать и более короткую дорогу. Нечего лошадь гонять.

— По ту сторону на перепелов охотятся, и я пошел на ружейный выстрел…

Не мог же я ей сказать, что это я из-за нее сделал крюк.

— Посмотрите на этих птицеловов! — произнесла она с такой болью, словно застав мужчину за немужским занятием. В ее словах не было ни насмешки, ни презрения. Ей искренне было жаль лихих усатых молодцов, гоняющихся за полевыми птицами.

— Там и твой двоюродный брат Авто и… — Но этого я уже не посмел сказать: «и Джуаншер, пялящий на тебя глаза».

— Кто бы ни был! — Она догадалась и обиделась.

Да и я был хорош, Джуаншера подколол, да и себя вроде унизил мысленным доносом. Прежде чем что-то произнести, не мешает подумать. Других поддеть — не штука, да и к лицу ли это мужчине?

— Ты не удивляйся, что я так доверительно беседую с тобой, будто мы расположились у костра и я положил тебе руку на плечо. Что поделаешь? Ближе тебя на этой вершине, упирающейся в небо, у меня никого нет. Мороз вот-вот проймет меня до костей, и лишь беседа с тобой поможет скоротать ночь. А утром? Утро вечера мудренее. Может, мне удастся взобраться чуть повыше, или оступишься ты. Только не подумай, что я сижу здесь и дожидаюсь твоего промаха. Боже сохрани! Нет, я обязан превзойти тебя умом и ловкостью. Ты сам знаешь, что сюда пи растяпа, ни проныра охотиться не полезет.

Мир — словно жирный курдюк. Слукавишь, смошенничаешь— урвешь себе, главное — разрешить, а там… Ты это знаешь, не то я бы тебе не рассказывал. Я еще туров у соленого родника не подкарауливал. Что поделаешь… Я в жаждущего стрелять не стану, не в моих это правилах. И голодному я не подсыплю яда.

Вот на равнине рыбу травят и почему-то называют это рыболовством. Если я в источник подсыплю мышьяка, а потом на спине приволоку