в зловонном навозе, чтобы всегда иметь в достатке воду и сено. Если же я желаю зваться охотником, я обязан коротать ночи в ледяной постели, не сомкнув глаз, иначе я должен превратиться в мясника, согреваться у горячих угольев, а в постели меня должна поджидать страстная женщина с томным взором.

А сейчас ты гонишь сюда тучи. Кто знает, может, и молнию низвергнешь на мою голову, послав мне еще одно испытание! И не наступил ли час расплаты?

Если и человек, и тур — дело твоих рук, зачем же ты требуешь от нас большего, чем нам отпущено? Если эту отвесную скалу ты взвалишь мне на плечи, разве я устою?

До рассвета было еще далеко. Вершины окутались облаками. Ветер гребнем прочесывал густой туман и набивал им ущелья для прядения, чтобы потом из этих нитей сплести для серо-пурпурных вершин белую вуаль. Поближе к утру пошел снег, и скалы облачились в тонкие, белоснежные рубашки. Все, что ветер принес, он, умчавшись, забрал с собой.

Предрассветное небо успело засиять, Млечный Путь — словно прыжок лани — растаять в небесах, а горы — улыбнуться. Очистившаяся Вселенная замерла. Холод породил тепло, тьма — свет, мучения сменила радость. К востоку в алмазных пиках солнце водрузило себе золотой трон и разослало пучки лучей в мрачные ущелья вестниками победы. Только ради того, чтобы увидеть это утро величавой красоты и неслыханного спокойствия, где можно было услышать даже песнь солнечного луча, стоило провести эту бессонную ночь.

Охотник придерживал коленом качающуюся глыбину, чтобы она своим грохотом не нарушила величественную музыку покоя и безмятежности. Тур стоял, повернувшись к солнцу, единственный властелин этой необозримой красоты. Не только эта ночь — триста шестьдесят пять ночей стоили одного этого утра. Человек был вознагражден, все оплатилось сполна. Смотря что понимать под счастьем и богатством!

— Пирибе! — блестит алмазом на сверкающем снегу солнечный луч.

— Пирибе, Пирибе! — беззвучно взывают вершины.

— Пирибе, Пирибе, Пирибе! — торжествует бесконечная белая тишина.

Охотник вбирал глазами тепло, и оно разливалось по всему телу, и к нему медленно возвращались силы.

Может, вот так увидеть прекрасное, вобрать его в себя и называется охотой? Для мудрецов — познание, а для глупцов — что с них взять?

О дедушке Пирибе бродит молва как о невезучем охотнике.

Бывало, целую педелю, угрюмый, он пропадал на охоте, возвращался с пустыми руками, с затаенной улыбкой в глазах.

Бабушка что-то подозревала, когда обессиленный, но просветленный — на него будто бы нисходило озарение, — он возвращался домой. Отец Пирибе погиб на войне. Но и ему, и самой Пирибе досталась в наследство эта улыбка. И ее отца, и саму Пирибе породили на свет закравшееся подозрение бабушки и затаенная улыбка дедушки.

«Взгляните на этих птицеловов…»

В детстве на вопрос, кого она больше всех любит, она отвечала не задумываясь: дедушку. Наверно, и сейчас, если бы кто-нибудь спросил ее об этом, она ответила бы точно так же. Только тогда с детской непосредственностью, теперь с убежденностью. Дедушка ее, может, и не таким метким был стрелком, но кто знает, так ли уж важен был ему этот ружейный выстрел и так ли уж тщательно разглядывал он турьи следы. Что поделаешь, если настрелянное им не всегда годилось для шашлыков. Жена и окружающие обычно видят то, что шипит на вертеле. Им можно только позавидовать. А счастье и несчастье избранных состоит в том, что они умеют насыщаться виденным. Этот дар следует беречь, большей частью он оплачен святым трудом, беспокойством и скорбью. А набивать брюхо едой — не животных ли это удел?

Солнце поднялось и отбрасывало тень на длину рукояти копья.

Охотник ужаснулся: «Что за мысли меня одолели, видно, я и вправду забыл, зачем коротал эту ночь и для чего с таким нетерпением дожидался утра».

— Нет! Ты враг мой! — разгневался охотник на уставившегося на солнце тура. — Какие мысли ты вбиваешь мне в голову? Разве я могу позволить себе так думать? Если я спущусь в деревню с пустыми руками, соберу соседей и начну проповедовать, что можно быть сытым святым духом, могу я поручиться, что они посчитают меня в своем уме и не упекут ли куда следует, выставив стражу. Моя жизнь, мой прекрасный, намного сложнее и труднее твоей. Я бы не сказал, что она более красивая, но что другая — могу поклясться. Потому-то я и зовусь человеком, а ты — туром. И у тебя я должен учиться мужским добродетелям.

Сегодня я познал от тебя, как надо насыщаться виденным. Но до того, как усвоить эту науку, я должен сухую горбушку, что лежит у меня в сумке, запить рахи и талым снегом, чтобы суметь взобраться на и без того недосягаемую, а сейчас обледенелую скользкую скалу, чтобы приблизиться к тебе на расстояние выстрела. Я же сказал: один из нас должен быть побежден. В поединке наших предков побежден был мой дядя. Сейчас я должен взять реванш. Если я свалюсь в пропасть, нарушится равновесие. Тогда получится, что сила на твоей стороне. Поединок между сильным и слабым — безнравствен, не говоря уж о слабом, это позорит сильного. Сейчас моя очередь, я должен преуспеть, сбросить тебя с этой скалы и восстановить справедливость.

Я не вернусь с пустыми руками, как дедушка Пирибе, и не стану птицеловом, как Джуаншер. Я — Джобе, я тезка моего дяди, я его кровь и его плоть. И если признаться честно, мне кажется, что ты мне подобен. Твой предок не пощадил моего дядю, должен ли я щадить тебя?

О, отпускать комплименты друг другу совсем несложно. И тебе, мол, хорошо, и мне. Тогда давай оглохнем и выколем себе глаза. Нет. Ничего подобного. Я вижу тебя насквозь. Вот ты надменно застыл на краю пропасти, и тебе хорошо известно, что единственную тропу на этой отвесной скале преградил тебе я. Вчера тебе удалось так меня измотать, что я не мог подняться на этот проклятый гребень. Сейчас пядь за пядью, вгрызаясь в камни, я поднимусь наверх. Вчера ты меня превзошел, сегодня — мой черед. Если мне это не удастся сделать, как же я тогда буду зваться и что за цена моей ловкости?

Если Пирибе меня спросит, где я пропадал эти три дня и три ночи, — она не спросит, но если все-таки спросит, — что я ей отвечу? Правда, какой бы неправдоподобной она ни была, остается правдой. Ты же тоже не можешь возвратиться в стадо, не пролив крови. Тебе не скажут: «Стоило ли такого недотепу заманивать