Когда Узеппе, глубоко вздохнув, открыл глаза и улыбнулся своей зачарованной улыбкой, над ним склонились двое: с одной стороны — мать, с другой — Красавица-Чернавка, которая тут же лизнула его в руку и в нос, но очень осторожно, чтобы не навредить малышу. Потом она улеглась у его кровати, охраняя долгий глубокий сон Узеппе.

Поздно вечером, проснувшись, малыш увидел рядом с собой по разные стороны кровати их обеих — мать и Красавицу. «Узеппе!» — сказала Ида, а Красавица приветствовала его слабым сдержанным лаем, похожим на блеяние овечки. Узеппе приподнял голову и сказал: «Луна!». Действительно, весенний северный ветер — трамонтана, вытеснив сирокко, очистил почти все небо, на котором сияла луна, голая и чистая, как после купания. Это была та же луна, которая виднелась из окон их дома в районе Сан Лоренцо в те времена, когда Узеппе звал ее «веда» или «вастака».

Ида не могла не пойти на работу. На следующее утро, выходя, она закрыла дверь на ключ, как делала это зимой. На сердце у нее было тяжело, ей казалось, что этим она унижает Узеппе. Малыш еще спал, обхватив подушку. На полу у кровати дремала Красавица. Собака приподняла голову, ободряюще помахала хвостом («Иди, не бойся. Я присмотрю за Узеппе»). Как обычно, около одиннадцати часов Ида позвонила домой. После трех-четырех гудков она услышала привычный голосок сына: «Алло, кто говорит? У телефона Узеппе. Кто говорит?» — «Это я, мама. У тебя все в порядке?» — «Да» (слышится также лай Красавицы). — «Ты выпил кофе с молоком?» — «Да».

Разговор — тот же, что и прежде, но сегодня в голосе Узеппе послышалась дрожь. Она начала оправдываться, успокаивать сына, объясняя ему: «Я закрыла дверь, потому что вчера ты был не совсем здоров, но как только поправишься, сможешь снова гулять с Красавицей».

«Да-да…» — «Так у тебя все хорошо? Не скучай… Я вернусь около часу дня». — «Да… До свидания…»

Все казалось обычным, как будто и не было никакого приступа, но эта дрожь в голосе сына оставила у Иды тягостное ощущение… По дороге домой она даже купила сладостей на десерт: два пирожных с кремом — одно для Узеппе и одно для Красавицы. Малыш был очень доволен, что она не забыла о собаке.

От вчерашнего приступа не осталось никакого заметного следа, лишь небольшая бледность и утомленный вид, а также желание отдохнуть, что, к счастью, отвлекало Узеппе от мыслей о предательстве Иды, закрывшей дверь на ключ. Утром, очевидно, он развлекался рисованием: на кухонном столе лежали цветные карандаши и лист бумаги, весь покрытый рисунками… Однако в отсутствие Иды случился конфуз, о котором Узеппе сразу же сообщил ей, улыбнувшись неловкой извиняющейся улыбкой:

«Ма, Красавица насрала на кухонное полотенце».

Утром Ида уронила полотенце на пол, и Красавица воспользовалась им для своих нужд, полагая, что оно было оставлено для нее…

Из раковины, куда Узеппе положил полотенце, стряхнув с него лишнее в унитаз, поднималась сильная вонь. Во время этой сцены Красавица стояла в сторонке с печальным видом грешницы, хоть и не понимала, в чем ее вина… Ида даже не осмелилась сделать Узеппе замечание («Справить нужду! Насрать — плохое слово!»: малыш научился ему от старшего брата). В словах сына ей послышался упрек: это она заперла их с собакой в квартире! «Ничего страшного! Полотенце было грязным», — поспешно сказала Ида, и Узеппе, опасавшийся упреков, тут же успокоился.

Лежащий на столе рисунок изображал кольца, круги и спирали разных цветов — красные, зеленые, синие и желтые. Узеппе с гордостью объяснил: «Это ласточки», — указывая одновременно рукой на окно, за которым кружились в воздухе его «натурщицы». Ида похвалила рисунок, он казался ей очень красивым, хоть и непонятным. Но Узеппе, объяснив смысл нарисованного, тут же скомкал лист и бросил его в мусорное ведро. Он всегда поступал таким образом со своими рисунками. Если Ида протестовала, он пожимал плечами и, насупившись, принимал печальный и презрительный вид. Иногда Ида тайком извлекала из ведра эти рисунки и убирала их в один из ящиков шкафа.

Все шло, как обычно, но после обеда, когда Красавица дремала, Ида застала Узеппе сидящим в коридоре на корточках, прислонившимся к стене. Вначале ей показалось, что он просто надулся, но, подойдя, она увидела, что малыш плачет. Личико его сморщилось, как печеное яблоко. Подняв глаза на мать, он разразился глухими рыданиями и с отчаянием в голосе и животным удивлением спросил: «Ма, посему?».

На самом деле вопрос этот был обращен не к Иде, а к некой невидимой, ужасной и необъяснимой силе, но Иде опять показалось, что малыш обвиняет ее в том, что она предательски заперла его в четырех стенах. В последующие дни она поняла, что это было не совсем так. Вопрос «посему?» то и дело возвращался малышу на уста, часто совсем некстати и, по-видимому, неожиданно, иначе он постарался бы произносить его правильно. Иногда он без конца повторял его про себя: «Посему, посему, посему, посему, посему?». Но повторяемый автоматически, вопрос этот не переставал звучать настойчиво и мучительно. Казалось, он исходил от раненого животного, а не от человека. Он напоминал плач выброшенного на улицу котенка, ослика, привязанного к мельничному жернову, козлика, приносимого в жертву на Пасху. Неизвестно, достигли ли все эти бесчисленные и безответные «посему?» беспристрастного уха того, кому предназначались.

После второго приступа Узеппе Ида побежала к докторше, которая договорилась о визите через два дня к профессору-неврологу. О нем она уже говорила Иде раньше. Не без раздражения она объяснила при этом, что страшная аббревиатура ЭЭГ (электроэнцефалограмма) обозначает всего лишь не причиняющую боли запись специальным аппаратом на бумаге электроимпульсов мозга. Узеппе же Ида объяснила, что все дети должны были пройти некоторые анализы, чтобы не заболеть. Он ничего не сказал в ответ, лишь слегка фыркнул, как будто вздохнул.

Перед визитом к врачу Ида вымыла Узеппе в большом тазу, где она обычно стирала белье, и надела на него самую лучшую одежду — длинные, по американской моде брючки и тенниску в белую и красную полоску. Они доехали на трамвае до вокзала Термини, а оттуда Ида позволила себе взять такси — не только для того, чтобы не переутомить Узеппе, но и потому, что врач жил в районе Номентано, недалеко от Тибуртино, и Иде не хватило бы мужества вновь пройти по этим улицам.

Раньше (когда был жив муж Альфио) Ида пару раз каталась на такси, но Узеппе — впервые в жизни. Он казался возбужденным, но без колебаний уселся рядом с водителем, и Ида, сидя сзади, услышала, как он спросил у таксиста тоном знатока: «Какой объем двигателя у этой машины?» — «Это „Фиат“, тысяча сто», — с видимым удовольствием сообщил водитель. Когда они тронулись, он ответил еще на какие-то вопросы клиента, указывая пальцем на спидометр: по-видимому, Узеппе интересовался скоростными возможностями машины… На этом разговор прекратился, Узеппе замолчал, и Ида заметила, что он начал раскачиваться, как обычно, когда он заводил свою монотонную песню: «Посему, посему, посему, посему?». Вскоре, не желая видеть улицы, по которым они проезжали, Ида закрыла глаза и не открывала их, пока они не доехали до места.