Я начал демонстративно складывать карту, которую до этого показывал лейтенанту. Как бы намекая, всё, дело своё я сделал, теперь собираюсь и уезжаю. Видя это, лейтенант в отчаянии воскликнул:

– Товарищ подполковник, но что же делать? Мне остаётся только расстрелять интернированных поляков, а потом начать эвакуацию!

– А вот об этом ты даже и не думай! Ты охраняешь интернированных, а не врагов. Эти люди сами бежали от немцев к нам, в надежде найти защиту. Если, не дай бог, ты расстреляешь без суда хоть одного интернированного, то я сам арестую тебя и расстреляю как врага народа. Понял? И твоё командование сделает то же самое.

– Но как же мне быть? Приказа – распустить интернированных – у меня нет, а без него я не имею права это сделать. Транспорта, чтобы их эвакуировать, у меня тоже нет, а если пойдём колонной, немецкие самолёты рассеют её на первом же десятке километров.

– Ладно, лейтенант, благодари судьбу, что я дружу с вашим главным инженером, ради этого возьму, пожалуй, на себя ответственность за этих поляков. Сейчас мы составим акт, что ты передаёшь интернированных в седьмую ПТАБР для возведения противотанковых укреплений. Я его подписываю и распускаю поляков. Пускай теперь сами думают, как им избежать немецкого плена и добраться домой. А уж я как-нибудь оправдаюсь перед командованием. Если мы сдержим немцев, то этих поляков ещё и поощрят как-нибудь, а если нет, то, как говорится – мёртвые сраму не имут! Решай, лейтенант, и быстрее. Ждать я уже особо не могу, нужно же и с немцами немного повоевать, а не только Гушосдору помощь оказывать.

– А как же, товарищ подполковник, у вас же и печати бригады нет?

– Вот вы и поедете со мной ставить печати, если не верите моей подписи. Можете, кстати, всей вашей командой присоединиться к моей бригаде. Работы, я думаю, будет полно, и мои особисты очень обрадуются пополнению. Отступающих, разрозненных групп красноармейцев будет много, и их нужно будет организовать, чтобы поставить снова в строй. А перед этим нужно будет их проверить, чтобы не пропустить в наши ряды шпионов и провокаторов, вот этим вы и займётесь. К тому же, думаю, и пленные у нас появятся, и их должен будет кто-нибудь охранять. Кстати, для вашего сведения, я получил приказ Генштаба переподчинить себе любые подразделения вне зависимости от их принадлежности. Конечно, в том случае, если они потеряли связь со своим командованием. Так что цените, лейтенант, что я даю вам право самому определиться – присоединяться к моей бригаде или бежать в глубокий тыл. Пока это вы сделать сможете, правда, гарантировать, что вас по пути не разбомбят, я не могу. Кстати, одним из плюсов вашего присоединения к бригаде будет служить и то, что впредь вас никто не сможет упрекнуть, а тем более обвинить в ненадлежащем исполнении своих обязанностей. Оставаясь в бригаде, вы будете действовать согласно распоряжению высшего командования.

Давая возможность лейтенанту госбезопасности обдумать мои предложения, я достал из пачки, презентованной мне Черных, папиросу и закурил. Бедин думал не долго, моя папироса была ещё не докурена, когда он сказал:

– Товарищ подполковник, вы, наверное, правы, нам нужно присоединяться к вашей бригаде. Но я не могу гарантировать, что когда установится связь, нас не отзовут обратно в распоряжение НКВД.

– Да когда всё нормализуется, я первый отправлю вашу команду в тыл. Что ты думаешь, я не понимаю важность вашей службы? Но сейчас такая ситуация, что нужно любой ценой остановить фашистов.

Затушив папироску, я встал и уже как командир начал распоряжаться:

– Так, лейтенант, решение принято, теперь нужно действовать. Построй всех интернированных, я скажу им пару слов. Твои ребята пускай готовят машины и поджигают ваше административное здание. Время дорого, поэтому собирать и вывозить документацию не будем. Да, и пускай подготовят каждому интернированному бумажку, что он направлен на работу в седьмую ПТАБР. Мало ли что, вдруг наш военный патруль его остановит, и это будет хоть каким-то основанием, что интернированный не сбежал с места содержания. Бумажки пускай пишут от руки, на надпись поставишь штамп, и всё. Времени заниматься серьёзной канцелярщиной у нас уже нет. Акт о направлении интернированных в седьмую ПТАБР тоже составь. Я его подпишу, а печати поставим уже в бригаде. Всё, лейтенант, действуй! Я пока пойду к своим ребятам, но предупреждаю, долго ждать я не могу, поэтому, поторопись.

Повернувшись, я вышел из помещения, но не успел ещё дойти до выхода из здания, как в кабинет Бедина начали сбегаться НКВДешники.

Подойдя к автобусу, я первым делом спросил у Шерхана:

– Наиль, у тебя осталась путёвка, которую тебе выписывали в штабе?

Старший сержант кивнул и достал из кармана гимнастёрки сложенный вдвое листок бумаги с печатью 7-й ПТАБР. Я забрал у него этот документ, развернул, достал красный карандаш из планшетки и, кое-как пристроив листок на капоте автобуса, написал: – «Подтверждаю, что водитель автобуса Ежи Топеха выполняет задание командования Красной армии на вывоз интернированных польских граждан из зоны боевых действий». Подписав этот легко сочинённый документ, я протянул листок Ежи, после чего сказал:

– Шляхтич, я договорился, всех интернированных сейчас отпустят. Можешь забирать своего брата, да и других поляков, кому нужно в Белосток, и уезжать. Оружие, которое я оставляю в автобусе, тебе лучше куда-нибудь спрятать от греха подальше. На него я тебе бумаги дать не могу.

– Дзенькую, пан полковник, вы настоящий русский солдат, благородный и великодушный. Совсем такой, как те, про которых рассказывала моя бабушка.

– Ладно, Ежи, хватит рассыпать бисер, ничего особенного для поляков я не делаю. Теперь интернированным придётся самим думать, как спастись от надвигающегося немецкого катка. Да и ещё, шляхтич, больше тебе с нами ездить не надо, я с ребятами до бригады доберусь на транспорте Гушосдора. Давай прощаться. Знай, я тебе очень благодарен за всё. Когда нужно, можешь обращаться ко мне в любой час дня или ночи. Что смогу, всё сделаю для тебя. Прощай, солдат!

Обняв и похлопав по плечу бывшего нашего водителя, я повернулся к своим ребятам. Сначала объяснил порядок наших дальнейших действий. Потом вместе с Шерханом направился искать знакомого сержанта госбезопасности. Через него я хотел договориться, чтобы нас хоть чем-то покормили. Ещё со вчерашнего вечера, кроме трофейных галет и шоколада, я ничего не ел. Было не до этого, голова была забита совершенно другим. Если бы не Шерхан, который распотрошил немецкий грузовой контейнер, то и этими продуктами я бы не догадался разжиться. Весь контейнер целиком достался бы авиадивизии.

Не успел я договориться с сержантом о кормёжке, как интернированные начали строиться. Пришлось с обедом пока подождать. Я подошёл к Бедину, который уже стоял перед рядами поляков. После его вступительной речи мои слова могли показаться примером краткости. Я просто сказал, что Советское правительство, руководствуясь идеалами гуманизма, решило освободить интернированных лиц. Что организация эвакуации чревата большими человеческими жертвами, а советские власти не хотят напрасных жертв польского народа. В рядах поляков начался гул, и я приказал им разойтись по своим баракам, добавив к этому, что митинговать и выходить из своих помещений интернированные могут только после того, как советские военнослужащие уедут. Переводил мою речь Ежи Топеха, его же я назначил ответственным за расформирование лагеря.