Кроме генерала Рылеева, никто не знал, что творилось в то время в моем наболевшем сердце! Он, этот единственный бессребреник и истинный сердечный друг и слуга своего обожаемого Государя, знал мою скорбь, ибо понимал все положение вещей, но ничего не мог сделать против всесильного графа..»

Штабс-капитан Кох приводит весьма любопытный эпизод, когда в один из февральских вечеров 1881 года его квартиру посетила некая вдова отставного чиновника Ковальского и передала ему список лиц, из которых половина проходила по процессу 193-х. При этом она заявила: «Пришла я к Вам, как к человеку беспристрастному, любящему своего Государя, и уверена, что по занимаемому Вами положению Вы, наверное, не отнесетесь к моему важному заявлению так индифферентно, как до сих пор относилось ко мне то начальство, с которым мне приходилось говорить по обстоятельствам, аналогичным с этими». Оказалось, что она имела в виду петербургского градоначальника генерал-майора Федорова и его любимца, начальника секретного отделения канцелярии обер-полицмейстера Петербурга Фурсова, которым, как она убедилась, «…не только по этому, но и по многим другим делам чисто политического содержания… до охраны державного нашего Помазанника столько же дела, сколько до вчерашнего снега…».

Далее она рассказала следующее: «Дело в том, что я содержу квартирантов, я живу на Васильевском острову в 11 линии (дома № не помню) и, между прочим, некоторые господа из врученного мне Вам списка занимают у меня конспиративные комнаты, конечно, с моего ведома, и вот у одного из этих господ (назвала при этом фамилию) завтра в 11 вечера предполагает быть сходка, на которой главным образом будет обсуждаться вопрос, когда, где и каким образом совершить смертный приговор над Государем Императором по распоряжению Центрального Исполнительного революционного комитета, а затем уже на том же заседании предполагается сделать новыми членами крамольной организации значительные денежные взносы на дело дальнейшей пропаганды и террора. Я у них вполне доверенное лицо, как квартирная хозяйка, почему я могу теперь смело сказать, что теперь именно настает час, когда всю эту компанию и можно схватить, когда они в числе 18–20 человек завтра в 11 часов соберутся у меня. Как видите, дело важное и не терпящее промедления, почему я и обратилась к Вам, а не к Фурсову, которому я уже неоднократно служила и была полезной в деле указания политических злодеев, но он не только не относился к моему делу с благодарностью, но даже не платил мне самых ничтожных расходов за извещение, а самые мои верные и важные заявления, к ужасу моему, оставлял без малейшего внимания».

По просьбе капитана Коха она еще раз подтвердила правдивость своего заявления и полную готовность «…в случае, если ее заявление не подтвердится на деле, отвечать перед законом».

Составив подробную записку с изложением сообщения госпожи Ковальской, капитан Кох в тот же вечер представил ее графу Лорис-Меликову «…на его усмотрение и зависящее распоряжение». В приемной графа ему пришлось ждать около полутора часов, пока из его кабинета не «…выпорхнула Варвара Игнатьевна Шебеко, которая состояла при княжне Юрьевской и имела в то время уже большое влияние при дворе и на самого Государя». Реакция Лорис-Меликова на этот документ несказанно его поразила:

«Граф молча, совершенно спокойно прочитав переданные ему мной… бумаги, с зажмуренными глазами, глянув на меня, произнес: „А ты, брат, хорош с Федоровым, с градоначальником?“ — „До сих пор генерал Федоров, бывший к тому же моим начальником по служению в дивизионе, всегда был добр и милостив“, — ответил я… На этом ответе граф вручил мне обратно эти записки, сказав: „Ну, если ты хорош с ним, так поезжай к нему и передай эти бумажки на его усмотрение… Да, вообще, брат, я советовал бы тебе сильно не горячиться, а служить потихоньку… без суеты и застращиванья! Я этого не люблю! Ты, как вижу, все видишь в преувеличенном виде и всего боишься“. При этих словах граф встает, давая мне знать, что я уже могу уходить, в то же время посылая еще фразу мне вслед: „Так смотри же, не суетись и знай, что системы графа Шувалова застращиванья, как ты это любишь с Рылеевым, я не терплю. Покуда я на этом месте, все будет хорошо, а Царь наш будет цел, так и знай и передай об этом г. Рылееву. Ну, Бог с тобой“, — с этими словами он меня отпустил». (Пометка автора на полях рукописи против этого абзаца: «Бог свидетель, что не изменено и не прибавлено ни одного слова, как и во всех записках».)

Слова графа произвели на капитана Коха эффект вылитого на него ушата холодной воды. «…Я положительно растерялся и недоумевал, как мне остается действовать впредь на занимаемом мною посту в столь ужасное время», — с горечью пишет он. Реакция генерала Федорова была еще более лаконичной: «„Хорошо, я их передам Фурсову“, — и с этими словами, позевывая, он встал, давая мне знать, что я могу удалиться».

Граф по этому поводу хранил молчание, «…а Федоров… при встрече со мной произнес следующее в довольно саркастически-насмешливом тоне: „А Ваше ужасное заявление осталось без последствий, так как заявительница, по отзыву Василия Васильевича Фурсова, оказывается сумасшедшей барыней, словам и личности которой не следует придавать никакого значения…“».

Капитан Кох дает такое объяснение этому занятному и странному эпизоду: «Начальнику секретной полиции г. Фурсову хотелось делу этому не придавать какого-либо значения в видах того соображения, что источник этого дела проходил через мои руки. А не через его, Фурсова, который получал на агентуру в год не один десяток тысяч рублей, из которых половину клал себе в карман… Чем кончилось это дело… мне потом ничего не было известно… А что я мог сделать, когда вся административно-агентурная власть, словом вся активная сторона полицейско-наблюдательного дела была вверена гр. Лорису и его главному помощнику по этому делу — градоначальнику Федорову?? Вот к чему… почти всегда сводились результаты в деле охраны нашей полицейской власти, всегда враждовавшей с личной царской охраной из корыстных, низменных целей, хотя бы в явный ущерб делу…»

Этот пассаж из записок капитана Коха, на наш взгляд, ярко и выпукло характеризует ту атмосферу самодовольства, несобранности и явного головокружения от мнимых, как вскоре выяснится, успехов в деле борьбы с революционной крамолой, которая царила в верхних эшелонах охранно-полицейской власти, начиная с министра внутренних дел графа Лорис-Меликова и кончая начальником секретного отделения канцелярии обер-полицмейстера столицы В. В. Фурсова.

Действия графа, не среагировавшего на этот острый сигнал и спустившего его вниз по команде без каких-либо указаний и даже без самой банальной резолюции типа «Пр. разобраться и доложить», нельзя квалифицировать иначе как грубое пренебрежение своими должностными обязанностями. Аналогичное обвинение можно предъявить и градоначальнику генералу Федорову. Что касается начальника секретной полиции Фурсова, то он, как профессионал, не должен был отказываться от проверки этого заслуживающего внимания сигнала, даже имея основания для того, чтобы сомневаться в дееспособности заявительницы и не верить в его серьезность.

Тем более что для его проверки не требовалось больших усилий со стороны полицейских.

Закулисная же борьба за влияние между петербургской секретной полицией, подчинявшейся столичному градоначальнику, и охранной командой, начальник которой жандармский капитан Кох был подчинен непосредственно графу Лорис-Меликову как шефу жандармов, была вполне естественна в ситуации выполнения ими одних и тех же обязанностей по охране царя, без четкого разграничения их функций. Все это дало основание безапелляционно констатировать потом жандармскому историку-генералу А. И. Спиридовичу: «Охрана государя была поставлена преступно небрежно». Всю вину за это он возложил именно на секретное отделение канцелярии петербургского обер-полицмейстера.