Что касается других фрагментов возведенного Нэшем города грез, то давление коммерции и спекуляции недвижимостью нанесло им непоправимый вред. Риджент-стрит с самого начала строилась на чисто коммерческой основе — на деньги, полученные от продажи лучших участков вдоль улицы. Но то, что рождено от коммерции, от нее же и умирает. Знаменитая колоннада, простояв всего тридцать лет, была убрана на том основании, что создаваемый ею сумрак мешает бизнесу, и вся улица в 1920-е и 1930-е годы подверглась существенной перестройке. Эти разрушения и это небрежение наводят на некую общую мысль о Лондоне: грандиозные и широкомасштабные архитектурные проекты здесь редко бывают успешными. Самым замечательным общественным зданиям Лондона — например, Английскому банку — присуща доля скрытности и замкнутости, словно они не хотят слишком уж выпячиваться. Величественные замыслы, как заметил Эндрю Сейнт в книге «Лондон — всемирный город», потому терпели неудачу, что «любой подход, кроме самого прагматического, был обречен здесь на провал». Вновь звучит нота прагматизма, которым до корней пронизана интеллектуальная и общественная жизнь столицы.

«Намного улучшившийся» Лондон начала XIX века обрел новый импульс к развитию. Национальная галерея, Британский музей, Марбл-арч, Вестминстерский дворец, Королевский хирургический колледж, Дом правосудия, экран и арка у Гайд-парк-корнера, Главное почтовое управление близ церкви Сент-Мартин-ле-Гранд, Лондонский университет, Иннер-Темпл, Миддл-Темпл, а также разнообразные театры, больницы, тюрьмы и клубы полностью изменили облик Лондона. Впервые он стал публичным городом. Насыщенные подробностями рисунки Джорджа Шарфа, сделанные в этот период, дают хорошее представление о самом процессе строительных работ. У наполовину построенной триумфальной арки Марбл-арч высится огромный передвижной кран; мужчина в цилиндре, стоя на деревянных лесах, делает заметки в блокноте; сооружается новый портик, и Шарф обращает наше внимание на то, что колонна — это железный стержень, обкладываемый кирпичом. Забравшись на деревянные козлы, трудятся штукатуры, двое рабочих поднимают на канатах балку. Подобные зарисовки строительных работ можно было сделать в Лондоне в любое время на протяжении последних шестисот лет. Здесь вечно идет стройка и перестройка. Шарф, однако, подчеркивает человеческий масштаб нового Лондона, который еще не стал викторианским мегалополисом. Он изображает горожан, стоящих не толпами, а небольшими группами или парами; высовываясь из окон верхних этажей, люди обращаются к стоящим внизу, и Шарфа очень интересуют конкретные виды ремесел и торговли, названия лавок, фамилии лавочников. И все же, несмотря на обилие местных и специфических подробностей, ему удается передать ощущение прогресса и обновления; в ясной и характерной атмосфере этих рисунков есть нечто воодушевляющее. Утратив долю былой напряженной тесноты, город зато вновь обрел ощущение чуда. Талейран, приехав в Лондон в 1830 году после тридцатишестилетнего перерыва, нашел его «сильно похорошевшим»; по мнению одного приезжего из Америки, британская столица стала «в тысячу раз красивей». В 1834 году один итальянский генерал писал, что Лондон «превратился в весьма благовидный и величественный город; словом, это ведущая из мировых столиц».

Но улучшилась ли при этом жизнь горожан? Некоторые современники считали, что улучшилась. Фрэнсис Плейс, лондонский радикально-демократический реформатор, заявил, что «улучшениям в области искусств, производства и коммерции сопутствовал прогресс по части человеческого поведения и морали. Вначале медленный, этот прогресс неуклонно ускорялся… Мы теперь гораздо лучшие люди, нежели тогда [в 1780-е годы], — лучше воспитанные, более искренние и добросердечные, не столь грубые и толстокожие». В свете последующих обвинений в адрес викторианского Лондона со стороны таких несхожих авторов, как Энгельс и Бут, этот энтузиастический отзыв может удивить, но сбрасывать его со счета нельзя. Плейс, который всю жизнь с близкого расстояния наблюдал реальные условия города, видел, что уже нет былого буйства толп, былого неприкрытого разврата и былой повседневной жестокости. Будучи не только социальным, но и моральным реформатором, он с удовлетворением отметил, что зримого порока и зримой мерзости стало меньше.

Лондонские «улучшения», новые дороги и новые средства транспорта действительно оказали на природу города общее и глубокое воздействие. Как пишет в книге «Рост Лондона в викторианскую эпоху» историк Лондона Дональд Олсен, «в XIX веке систематически шло дробление Лондона на небольшие однородные специализированные районы… В любом начинании предпосылкой успеха стала четкая социальная сегрегация». Более того, «утрата районами пестроты и обретение ими однородности отражали широкую профессионализацию и специализацию, происходившую во всем мышлении XIX века и во всей его деятельности». Олсен, вероятно, делает слишком широкое обобщение — ведь районы, где богатые и бедные жили вперемешку, по-прежнему существовали, — однако в его словах содержится важная истина. Эту истину отчасти выразил и Фрэнсис Плейс, пусть и невольно. Пороки бедных уже не так заметны — следовательно, должно было произойти улучшение. На деле бедные ушли в зоны нищеты, созданные при расчистке трущоб для нового города. Они переместились «за кулисы» Лондона, театрализуемого в очередной раз.

Начнешь перечислять лондонские районы — не кончишь. Уолтемстоу с его живостью, Пимлико и Морнингтон-креснт с их печальным упадком, Стоук-Ньюингтон с его путаницей, Брикстон с его напряжением и энергией, приречный Уоппинг с его влажным мраком, Масуэлл-хилл с его бодрящей элегантностью, Канари-уорф с его возбуждением, Камден-таун с его эксцентризмом, Степни с его страхами, Лаймхаус с его апатией — все они достойны упоминания в могучем лондонском песнопении. У каждого лондонца есть свое любимое место, будь то Виктория-парк в Хэкни или идущая то вверх, то вниз улица Лонг-лейн в Саутуорке, хотя надо признать, что в большинстве своем горожане редко выходят за пределы своей ближней округи и плохо знают остальной Лондон. Как правило, они идентифицируют себя по малому участку, на котором живут.

В романе Г. К. Честертона «Наполеон Ноттингхилльский» есть место, где город представлен как совокупность самостоятельных районов: «Клэпем с городской стражей. Уимблдон, обнесенный городской стеной. Сэрбитон бьет в набат, призывая горожан к оружию. Уэст-Хемпстед кидается в битву под своим знаменем»[116]. О районе, давшем книге название, там сказано: «На свете никогда не было ничего похожего на Нотгинг-хилл. Он пребудет бесподобным до скончания времен». В этом, по крайней мере, Честертон был прав.

На месте нынешней площади Ноттинг-хилл-гейт в римский период высился маяк; у церкви Св. Иоанна Евангелиста на улице Ладброук-гроув был найден фрагмент римского саркофага. Название участок получил от саксонского отряда «сынов Кнотты». В течение 1700 лет это была открытая местность, славившаяся источниками и целебным воздухом; в XVIII веке здесь, однако, возникли колонии кирпичников и свиноводов-ирландцев, которые явно нарушили идиллическое спокойствие округи. Власти, несмотря на жалобы, бездействовали. Одна из специфических особенностей Ноттинг-хилла состояла в том, что район, будучи привязанным к городу, не принадлежал к нему и отличался поэтому смешанной атмосферой — и городской, и пригородной. Отсюда его двойственность.