В 1850-е годы, к примеру, восточную часть Ноттинг-хилл-Хай-стрит населяли «неслужащие люди, иностранцы, дельцы-авантюристы, но также и респектабельные, пользующиеся доверием сотрудники вест-эндских коммерческих предприятий»; однако без малого пятьдесят лет спустя Перси Фицджеральд посетовал на то, что величественные террасы и солидные дома «смешаны» здесь с «дешевыми, безвкусными магазинами и всевозможными образчиками торговой вульгарности». В 1837 году там, где ныне сходятся улицы Кенсинггон-парк-гарденз и Ладброук-гроув, был открыт «Ипподром», который рекламировали как «беговой центр, более обширный и привлекательный, нежели Аскот и Эпсом». Предприятие, однако, не имело успеха, и с 1840-х годов район начал сплошь застраиваться домами и виллами.

Так он постепенно обретал свой нынешний облик; в то же время циклическая череда спекуляций и банкротств придавала Ноттинг-хиллу другую его специфическую особенность. В 1820 году неудачную попытку застройки предпринял здесь Джеймс Ладброук; во время бума 1840-х годов тут были начаты широкомасштабные проекты, но спекулянтов недвижимостью обанкротил спад 1850-х. В 1860-е годы журнал «Билдинг ньюс» назвал Ноттинг-хилл «кладбищем погребенных надежд… обнаженные каркасы, осыпающаяся облицовка, треснувшие стены, склизкий цемент. Всякий, кто вложит сюда деньги и энтузиазм, лишится и того и другого». С той поры здесь установился неизменный рисунок упадка и возрождения. В 1870-е годы, к примеру, произошло оживление, и в Ноттинг-хилл стали приезжать новые обитатели, но уже в следующем десятилетии привлекательная новизна района сошла на нет. Когда в Эрлз-корте, который всегда был «пустыней», ход городской застройки стал неустойчивым и вялым, возникло новое движение в пользу Ноттинг-хилла, набравшее силу в 1890-е годы. Однако в первые десятилетия XX века отделанные стукко особняки улицы Кенсингтон-парк-гарденз и ее окрестностей вновь начали ветшать и осыпаться. В 1930-е годы величественные дома (со времени их постройки не прошло и столетия) были поделены на квартиры, сдаваемые внаймы, и в районе, некогда принадлежавшем «верхушке среднего класса», появились «венские профессора, индийские студенты и особы, сдающие однокомнатные квартирки». Автор этой характеристики — Осберт Ланкастер, живший в Ноттинг-хилле в период постепенного упадка его «эдуардианской пристойности».

А в конце 1940-х и в 1950-е Ноттинг-хилл докатился до «трущобности», до разбитых окон, до домохозяев, вымогающих квартплату угрозами. В 1950-е годы здесь, как некогда ирландцы, селились выходцы из Вест-Индии, что опять-таки привело к беспорядкам; в 1960-е и в начале 1970-х не что иное, как смешанное и пестрое прошлое района, привело к тому, что сюда потянулись хиппи и прочие, кому нравилось жить в вольной и неряшливой обстановке. К домам с облупленными фасадами и угрюмо нависающими балконами добавился уличный рынок на Портобелло-роуд — и все это породило здесь атмосферу какой-то разудалой запущенности. В 1980-е годы Ноттинг-хилл прославился фестивалями. В миниатюре перед нами шествуют здесь разнообразные лондонские культуры.

Но затем вновь, демонстрируя один из странных и неосознанных процессов городской жизни, район начал медленно переходить в другое состояние. Предвестником перемен стал 1967 год, когда обширные участки Ноттинг-хилла подпали под закон о консервации, вследствие чего улицы, сохранившиеся в первозданном виде с 1840-х и 1850-х годов, стали заповедными территориями, недоступными спекулянтам и застройщикам. К концу 1970-х годов этот особый статус стал вновь привлекать в Ноттинг-хилл богатых лондонцев, покинувших его полстолетия назад. Домам района был постепенно возвращен былой вид, и они покрылись светлым, играющим стукко; прогуляться по Кенсингтон-гарденз в 2000 году — значит увидеть эту широкую магистраль такой, какой она родилась 150 лет назад.

За последние годы район обрел некую солидность и твердость намерений; он уже не так текуч и разнообразен, как раньше. Расположенный между улицей Кингсуэй с ее приводящим в оторопь космополитизмом (здесь когда-нибудь, возможно, примутся строить новую Вавилонскую башню) и Шепердс-Бушем — зоной печали, — он представляет собой анклав спокойствия и уверенности в себе. Признавая и принимая минувшее, Ноттинг-хилл включил его в нынешнее свое бытие, так что теперь летний Ноттингхилльский карнавал — подлинно смешанный городской праздник. Разумеется, здесь по-прежнему есть области относительной бедности и обездоленности. К примеру, высотное здание Треллик-тауэр в Кенсал-эстейт нависает над микрорайоном с севера и придает рынку на Голборн-роуд, находящемуся в его тени, нечто от старого, бедного коммунального образа жизни. Здесь, кроме того, уже чувствуется близость уэст-килбернского лабиринта, находящегося северней Харроу-роуд. Тем не менее в целом Ноттинг-хилл вернул себе былое очарование и добродушие — главным образом потому, что нашел общий язык со своей судьбой.

Двигаясь на северо-восток, мы оказываемся в унылом привокзальном Паддингтоне, на котором всегда лежала сумрачная печать транзита, временности и бренности. В этом он схож с другими «воротами города». Например, окрестности вокзала Кингс-кросс привлекают к себе уличный люд, норовящий поживиться за счет приезжих и туристов, которые отваживаются углубиться в ближние улицы. Окрестности вокзала Виктории безлики и несчастны. Но Паддингтон имеет и свои, особые источники скорбности. Он — транзитная зона более чем в одном смысле, ибо к числу его главных примет принадлежала некогда тайбернская виселица. Кроме того, лорд Крейвен подарил городу участок земли (теперь это Крейвен-гарденз), которому в случае нового чумного поветрия предстояло стать кладбищем. Нынешние обитатели Крейвен-гарденз скорее всего и знать не знают об этом акте благотворительности. Рядом с вокзалом стоит больница, и мрачный коричневый кирпич старого ее здания, как и прежде, на свой лад излучает дух временности и смертности. Уильям Блейк еще до постройки вокзала и больницы назвал Паддингтон «печальным, вечно плачущим», и здесь мы остро чувствуем, что мы все странники — как прибыли, так и отбудем.

Если, отбыв, мы направимся дальше на северо-восток, минуем Кейто-стрит, где в 1820 году собирались заговорщики, минуем Марилебон-роуд, которая раньше называлась Нью-роуд (Новой дорогой), минуем Юстон-роуд, минуем остатки колонн былого портика Юстон-арч перед современным зданием вокзала Юстон, минуем мрачную и ветреную площадь Кингс-кросс, минуем Пентон-хилл, где в древности, возможно, собирались друиды, минуем доисторическую тропу, обнаруженную под нынешней застройкой Эйнджела, — то окажемся в Излинггоне.

Римляне сражались здесь с Боудиккой; в Барнсбери были найдены остатки римского лагеря, и район нынешней площади Кингс-кросс в прошлом назывался Баттл-бридж (Мост сражения). Под Ливерпуль-роуд погребен позабытый ныне путь, называвшийся Хагбуш-лейн. Чуть к северо-востоку от теперешней Излингтон-грин находилось поселение древних бриттов. Саксонский король Этельберт пожаловал Излингтон каноникам собора Св. Павла (отсюда название Канонбери), и в кадастровой книге Вильгельма Завоевателя написано, что церковники владели здесь примерно пятьюстами акрами земли. Фицстивен описывает район так: «Пастбища и вольные луга, весьма приятные, где несет воды река и крутятся с восхитительным шумом мельницы… за ними простирается огромный лес, прекрасный своими полянами, рощами и перелесками, где множество нор и логовищ диких зверей… всякая дичь, олени, медведи, дикие быки». Тема воды здесь существенна: во всей последующей истории Излингтона вода играла важную роль как оздоровляющий и освежающий элемент. Спорт и охота тоже были постоянной приманкой этой загородной местности, так что почти тысячу лет те, кто большую часть времени был заперт в городских пределах, использовали ее для отдыха и развлечения. В правление Генриха II (1154–1189) «горожане на излдонских полях играли в мяч, упражнялись в верховой езде, занимались птичьей охотой с ястребами-перепелятниками и большими ястребами, охотились с собаками». В XVI веке Стоу назвал излингтонские поля «удобными для прогулок, стрельбы и иных освежающих занятий на приятном и здоровом воздухе, коими возрождается утомленный дух». Чуть южнее Эйнджела были устроены стрельбища для лучников; на картах XVIII века можно насчитать почти двести мишеней, а самым метким стрелкам присваивались такие пышные титулы, как «маркиз Излингтонский», «маркиз Кларкенуэллский» и «граф Панкриджский».