Вот так мы упустили наш счастливый шанс, и только значительно позже компанию удалось продать, но уже на менее выгодных условиях.

Мы вернулись в Калифорнию, где я постепенно оправился от неприятностей, связанных с «Месье Верду». В голове начали возникать мысли о следующем фильме. Я все еще был оптимистом и надеялся, что интерес американской публики ко мне не потерян. Мне хотелось верить, что люди не увязли полностью в политике и сохранили чувство юмора, а потому не будут бойкотировать человека, который веселил их всю свою жизнь. У меня была идея нового фильма, и мне было все равно, принесет он прибыль или нет, – если я решил его снять, то так оно и будет.

Какие бы новые веяния ни возникали в этом мире, он никогда не откажется от хорошей истории о любви. Как писал в свое время Хэзлитт, чувства привлекают гораздо сильнее, чем разум, именно они лежат в основе всех искусств. Моя идея тоже имела отношение к любви, она была совершенно противоположной циничному пессимизму «Месье Верду», но, что более важно, новая идея заставляла меня работать.

Для подготовки съемок «Огней рампы» потребовалось восемнадцать месяцев. Нужно было сочинить целых двенадцать минут балетной музыкальной композиции, что было почти непосильной задачей, потому что мне нужно было постоянно думать о самом характере танца. Раньше я сочинял музыку для фильмов уже тогда, когда они были отсняты, и я мог видеть, что происходило на экране. Тем не менее, заставив напрячься воображение, я сочинил всю музыку для фильма. Но, закончив эту работу, я вдруг подумал: а подойдет ли она для балетного танца, ведь я ничего не понимал в хореографии, которой занимаются артисты балета.

Я всегда был большим поклонником Андре Эглевского[142] и постоянно думал о нем, сочиняя музыку для балета. В то время он был в Нью-Йорке, я позвонил ему и поинтересовался, не хотел бы он исполнить танец «Синей птицы» под другую музыку и не мог бы найти партнершу для танца? Он ответил, что, прежде всего, хотел бы послушать музыку. Танец «Синей птицы» исполнялся под музыку Чайковского и длился сорок пять секунд, поэтому и мне нужно было сочинить музыку для такого же отрезка времени.

Долгие месяцы ушли на аранжировку двенадцати минут балетной музыки и ее запись в исполнении оркестра из пятидесяти инструментов, и мне не терпелось узнать, как ее воспримут танцоры. Наконец Мелисса Хейден[143] и Андре Эглевский прилетели из Нью-Йорка. Я очень нервничал и все время, пока они слушали музыку, провел не чуть ли в бессознательном состоянии, но, слава богу, они сказали, что музыка хороша и подходит для балетного танца. Их танец сделал музыку привлекательней и придал ей настоящее классическое звучание.

В процессе отбора кандидатуры на главную женскую роль мне хотелось достичь невозможного – мне нужна была красивая, талантливая, многогранная и эмоциональная актриса. После долгих поисков, проб и разочарований мне посчастливилось найти Клер Блум[144], ее рекомендовал мой приятель Артур Лорентс[145].

Что-то есть в человеческой натуре, что позволяет нам быстро забывать о ненависти и прочих неприятных вещах. И судебный процесс, и все, что последовало после него, растаяли, как снег весной. Тем временем у нас с Уной было уже четверо детей: Джеральдина, Майкл, Джози и Вики. Жизнь в Беверли-Хиллз наладилась и приносила массу удовольствий. Наш брак оказался счастливым, и все текло своим чередом. По воскресеньям мы принимали множество друзей и гостей, среди которых был и Джеймс Эйджи, который приехал в Голливуд писать сценарий для Джона Хьюстона[146].

Писатель и философ Уилл Дюран тоже был в то время в Голливуде, где читал лекции в Государственном университете Лос-Анджелеса, штат Калифорния. Он был моим старым другом и часто обедал у нас дома. Это были великолепные вечера. Уилл был великим энтузиастом, и для того чтобы его чем-то заинтересовать, не требовалось ничего, кроме самой жизни. Однажды он спросил меня: «У вас есть собственная концепция красоты?» Я предположил, что это нечто вроде сосуществования смерти и любви, улыбки и грусти, всего, что мы любим в природе, со всем, что нас окружает. Это мистическое начало, которое так тонко чувствуют поэты, это может быть и корзинка для мусора под лучами солнца, и роза, упавшая в канаву. Эль Греко видел красоту в Спасителе, распятом на кресте.

Однажды мы встретились с Уиллом на обеде у Дугласа Фэрбенкса-младшего[147]. Здесь же были Клеменс Дейн[148] и Клэр Бут Люс[149]. Первый раз я встретил Клэр много лет назад в Нью-Йорке, на шикарном бале-маскараде у Херста. Тогда она была просто великолепна в костюме XVIII века и весьма обаятельна, но только до того момента, пока не стала чуть ли не препарировать моего друга Джорджа Мура[150], человека культурного и деликатного. Находясь в кругу поклонников, она буднично и громко говорила ему:

– Вы прямо загадка какая-то для меня. Вот как вы зарабатываете себе на жизнь?

Фраза прозвучала грубовато, особенно в присутствии множества людей. Однако Джордж сохранил свою любезность и со смехом ответил:

– Я продаю уголь, немного играю в поло со своим другом Хичкоком[151]. А вот и мой приятель Чарли Чаплин, – я случайно проходил мимо, – мы хорошо знакомы.

В тот раз я изменил свое отношение к ней и совсем не удивился, что позже она стала членом Конгресса и запомнилась в американских политических кругах известным выражением – афоризмом «глобальная ахинея».

В тот вечер Клэр Люс выступала в качестве оракула и пыталась наставить всех на путь истинный. Постепенно разговор перешел на тему религии (совсем недавно она вступила в лоно католической церкви), и в самый разгар дискуссии я сказал:

– Никто не обязан носить печать христианства у себя на лбу, оно для всех – и святых, и согрешивших, а Святой Дух есть везде и во всем.

В тот вечер мы попрощались, чувствуя, что еще больше отдалились друг от друга.