Келлера любили и за победы, и за чудачества, которые напоминали чудачества Суворова, и за скромность. Генерал много лет носил одну и ту же шинель. Он был убежденным монархистом и русским имперцем, не признававшим никаких украинцев, а в Киеве 1918-го это тоже очень нравилось. Граф не разделял политических убеждений генерала Деникина, который упорно не хотел сделать возрождение монархии идеологией Добровольческой армии. И все же Келлер признал власть Деникина. Он также согласился возглавить новую белогвардейскую армию, формирование которой начиналось во Пскове. К службе в этой Северной армии[1323], нацеленной на большевистский Петроград, и готовился Келлер, когда гетман предложил ему возглавить вооруженные силы Украинской державы, пообещав большую власть и большие деньги на организацию обороны. Это было еще 17 ноября 1918 года. Келлер предложение принял. Он был уверен, что сможет навести порядок в Киеве и разгромить Петлюру. Однако продержался он в своей должности только десять дней. Скоропадский ли отправил его в отставку, или сам Келлер не пожелал служить дальше, – эти вопросы и сейчас остаются дискуссионными. Возможно, гетман просто испугался слишком популярного, властного и неуправляемого командира, который и его, Скоропадского, оттеснит на второй план. К тому же Келлер требовал больших полномочий и, не получив их, отказался от службы: «…считаю, что без единой власти в настоящее время, когда восстание разгорается во всех губерниях, установить спокойствие в стране невозможно…» – был убежден Федор Артурович.

Как бы там ни было, граф уже был частным лицом, жил в своем особняке и продолжал готовиться к службе в Северной армии. Он создал ее штаб, который размещался в Михайловском монастыре. И когда Петлюра начал штурм Киева, только Келлер с небольшим отрядом своих штабных офицеров и юнкеров обстрелял один из петлюровских отрядов. Увидев же, что борьба за город проиграна, Келлер приказал юнкерам сорвать погоны и другие знаки различия и спасаться, бежать на Подол – единственную часть города, еще не захваченную петлюровцами. Приказ, невиданный в истории русской армии. Такой же приказ отдаст булгаковский Най-Турс в «Белой гвардии» и полковник Турбин в «Днях Турбиных». Смысл приказа понятен: граф Келлер решил спасти жизни доверившихся ему людей. Сам он тоже мог спастись. Немцы предлагали Келлеру, по примеру Скоропадского, переодеться в германский мундир и покинуть город. Но гордый граф отказался.

Келлер не погиб в перестрелке, как Най-Турс, а уехал к себе домой. Вскоре его арестовал петлюровский подполковник Тимченко и отобрал у него георгиевскую саблю. Саблю передали Петлюре в качестве почетного трофея.

В петлюровской армии были и хорошо подготовленные, дисциплинированные сечевые стрельцы, и настоящие разбойники и погромщики. Но именно в ноябре–декабре 1918-го петлюровцы обрели свою страшную славу, которую они заметно приумножат в наступающем 1919 году.

Отряд из тридцати трех русских офицеров остановился в селе Софиевская Борщаговка, разместились по хатам, не разведав хорошенько, что село уже занято петлюровцами. Офицеров схватили и расстреляли, а селяне вдоволь поглумились над трупами: «На путях собралась толпа, обступили открытый вагон: в нем навалены друг на друга голые, полураздетые трупы с отрубленными руками, ногами, без головы, с распоротыми животами, выколотыми глазами… некоторые же просто превращены в бесформенную массу мяса»[1324].

Киевляне с ужасом смотрели на обезображенные трупы. Образ петлюровца как самого жестокого, беспощадного, звероподобного врага надолго утвердился в сознании русского человека. И сто лет спустя современный русский писатель выведет имя «петлюровец» не от Симона Петлюры, а от слова «петля»: «Петлюра – всем петля»[1325].

А украинские газеты тогда же, в декабре 1918-го, описывали злодеяния русских добровольцев, карателей, бойцов офицерских дружин. Газета «Відродження» («Возрождение») рассказывала, что пленных повстанцев добровольцы избивали шомполами – так пытались выбить из пленных сведения об украинской армии. Потом их окатывали водой, приводили в чувство. Если пленные по-прежнему отказывались говорить, их избивали снова. Случалось, что и до смерти: «Труп такого человека являл собой нечто страшное. Все тело было исполосовано шомполами, от которых оставались полосы запекшейся крови»[1326].

И можно было бы списать это на вражескую пропаганду, но вот русский белогвардеец Роман Гуль с сожалением подтверждает достоверность этих сообщений. 14 декабря 1918-го он вместе с другими защитниками Киева оказался запертым в здании Педагогического музея. Там можно было читать украинскую прессу. В газете «Відродження» он прочитал о крестьянине, у которого каратели вырезали язык: «Здесь же, в музее, сидело довольно много таких карателей, не стеснявшихся рассказывать о своих подвигах. “Новая Рада” приводила факты грабежей добровольцев. И тут же, в музее, приходилось узнавать, что она не лгала»[1327]. Но так уж устроен человек: свои преступления, преступления своих близких, своих соплеменников и соотечественников он легко забывает, о чужих же помнит очень долго.

«Пан куренный взмахнул маузером, навел его на звезду Венеру, повисшую над Слободкой, и давнул гашетку»[1328]. Это одна из первых фраз начатого, но не дописанного романа Михаила Булгакова «Алый мах». Глава из этого романа была напечатана берлинской эмигрантской газетой «Накануне». Символика очевидна, для Булгакова, пожалуй, даже несколько прямолинейна: похожий на «елочного деда» петлюровский офицер расстрелял из маузера богиню любви и красоты или даже саму любовь и красоту. Редкий в русской литературе образ абсолютного зла.

В «Белой гвардии» Булгаков писал тоньше, но петлюровцев изображал так же зло, беспощадно, смешивая национальную ненависть с классовой: «…местные мужички-богоносцы Достоевские!.. у-у… вашу мать!»[1329] – злится Мышлаевский.

Да, в том числе и классовой. Революция стала величайшим разочарованием для тысяч русских интеллигентов. Оказалось, что проклятые и оплеванные «прогрессивной» интеллигенцией авторы сборника «Вехи» были правы. Царский режим штыками охранял мир и благополучие университетской профессуры, студентов, либеральных земцев. Но в глазах мужика все эти господа в очках, пенсне и моноклях были теми же ненавистными барами, панами. Не стало царского режима – на штыки подняли самих интеллигентов. Мужик из «страдающего брата» превратился в погромщика и убийцу.