этой Земле. Доченька, в молодости я совершил страшное преступление. Ты знаешь, что я родился в Литве, но я никогда не рассказывал тебе ни о своей прежней жизни, ни о том, как и почему я оказался на Донбассе и почему мы ни с кем не общались в Прибалтике. В конце восьмидесятых годов я был членом «Саюдиса» – литовской антисоветской нацистской организации. По их заданию, при руководстве американцев, я лично, своими руками, дочка, в июне 1989 года взорвал два пассажирских поезда с людьми. Использовали меня втёмную, я не знал, что теракт направлен против мирных жителей, нам сказали, что пойдёт эшелон с военной техникой. Меня это не оправдывает и не умаляет моей вины. Сгорело 645 человек, а может, и больше, тогда билеты продавали свободно и безбилетников брали легко».

Следующий абзац был вставлен на полях, явно Юозас дописывал его перед тем, как во второй раз отдать письмо Марине.

«В этих поездах погибли родители Романа Гостюхина, ты его знала, мы с ним вместе выходили из Славянска, он был смертельно ранен в стычке с хохлами. Если помнишь, у него был большой шрам от ожога в детстве – вот это оттуда».

И снова шёл текст подряд.

«Официально было объявлено, что это несчастный случай, а организаторы постарались убрать исполнителей. Моего напарника убили, а я успел это понять, и мне удалось скрыться…»

У Вероники опускались руки, и слёзы наворачивались на глаза, но она обязана была читать дальше.

«Дочка, прости меня когда-нибудь, если сможешь. Я это сделал, и это правда – шесть сотен жизней на моей совести, никуда мне от этого не деться. За двадцать пять лет я не нашёл сил встать и повиниться перед людьми, даже твоя мать этого не знала, но это было именно так, и эти два поезда – моих рук дело, и если меня не будет, я хочу, чтобы ты знала, распорядись этой информацией как сочтёшь нужным, но самое главное – никто из наших людей не должен идти и служить фашистам, никогда и ни при каких условиях, это слишком страшно…»

Эти строки были написаны рукой Юозаса Шульги, по-литовски, с его же переводом на русский язык.

Но это письмо Вероника хранила в тайне ото всех.

Потому что это было слишком невозможно, чтобы быть правдой.

..Артёму показалось, что он слышит голос матери, и он предпочёл не открывать глаза – откуда ей тут взяться, а если это только кажется, если он на самом деле у врага, у него будет некоторое время подумать и собраться с силами.

Он лежал с закрытыми глазами и слушал тех, кто сидел у его постели и говорил вполголоса – Веронику и мать.

Всё-таки это были не галлюцинации, и он открыл глаза.

– Мама, – произнёс Артём и попытался приподняться.

– Лежи, сынок, лежи, – ответила Ольга Алексеевна, – тебе ещё нельзя вставать…

– Мама… мы в Донецке? Как ты приехала? – спросил он и почувствовал нарастающую слабость, даже говорить было тяжело.

– В Донецке, – кивнула мать, – приехала, как все ездят. Через Изварино на автобусе.

– Значит, граница наша? А Иловайск?

– И Иловайск наш, и Саур-Могила, и Тельманово, и вчера освободили Новоазовск, – рассказывала Ольга Алексеевна радостные вести с фронта. – На юге наши вышли к морю, а на севере деблокировали Луганск…

Артём попытался улыбнуться.

– Ну вот, а я валяюсь в такое время… Мама, я тебя не познакомил. Это Вероника Шульга, Незабудка, моя… моя жена.

– Я уже знаю, сынок, – ответила Ольга Алексеевна, – Незабудка-вторая.

«Почему вторая?» – подумал сначала Артём и в следующий момент вспомнил, что Незабудкой была на прошлой войне Матрёна Ермишина. Как странно, что он не припомнил этого раньше, за всё время знакомства с Вероникой.

* * *

Советник ходил взад-вперёд по кабинету с сигаретой в руке. Говорил сидевший на окне Матвеев.

– На Юру я подготовил документы, но хотел сказать – решать, конечно, тебе, ты был его непосредственным начальником – по моему мнению, у нас был ещё один товарищ, который тоже заслужил Героя. Во всяком случае, похоже, что всё было так, как ты рассказывал…

Советник вздохнул.

– Ты про Янычара, – он мог бы и не уточнять. – Видишь ли, Саша, я-то знаю, как всё было, но что я могу представить в подтверждение своих слов? Анонимку в «Одноклассниках»? Когда мы освободим Киевскую область и Припять, – Антон Александрович перехватил взгляд Матвеева, брошенный на карту, где синие флажки противника зловеще нависали над обозначенной красной звёздочкой столицей Республики, – да, когда мы освободим Киевскую область и перезахороним его с почестями, тогда можно будет написать представление и отправить награду Фёдору в Москву… Поверь, мне этого хочется не меньше, чем тебе…

– Я не случайно затеял этот разговор, Антон, – ответил Матвеев, – ты знаешь, на Майдане Янычар спас мне жизнь, и я не имею права об этом забыть. Но позавчера добровольно сдался в плен хохол, который охранял его в секретной тюрьме и присутствовал при расстреле. Его зовут Степан Криничный. Если не врёт, то, как мы и предполагали, сделали это американцы, а непохоже, чтобы врал, его рассказ в целом сходится с тем, что написано в «Одноклассниках», хотя утверждает, что писал не он.

Советник покачал головой.

– Для человека, который писал текст в «Одноклассниках», русский язык не родной. Ладно, поговорю я с этим Криничным…

Матвеев встал с подоконника.

– И куда его?

– Потом-то? Да на обмен, куда же ещё…

* * *

Год 2015. Весна.

…И всё-таки однажды пришла весна, во что многие уже почти не верили.

По городу, только что пережившему первую, самую трудную, военную зиму, катился звенящий троллейбус. Артём сидел у окна, ближе к задней площадке, вытянув ногу в проход.

Республика, за которую отдали жизни Юозас и Ксения Шульга, Иван Беляков, Роман Гостюхин, Семён Левицкий и тысячи