снова вернулся к кассии, к коке и к коле. Мы с приятелем двинулись дальше, сделали несколько покупок, отправились на почту, а когда возвращались через базар домой, то торговцы уже расходились. Отъезжали автомобили с маслом и сыром; зеленщики укладывали непроданные овощи в корзины; продавцы галстуков и чулок хмуро разглаживали товар, распределяя его по коробкам.

И среди опустевших рядов увидели мы странного незнакомца, меланхолично перекладывавшего экзотические коренья и травы из ящика в желтый облезлый чемодан.

– Подойдем, – сказал я.

– А зачем?

– Подойдем.

Мы остановились вблизи. Незнакомец взглянул на нас, загадочно улыбнулся и продолжал свое дело.

– Вы русский? – глядя на него в упор, спросил я.

– А вже ж, – спокойно ответил он. – Аким Иванович Нечипайленко, с Кременчуга. Может быть, слышали?

Мы сидели втроем в бистро около базара, пили пиво. И Нечипайленко подробно рассказывал нам, как ему пришлось сделаться экзотическим типом.

– Эх, господи, Боже ты мой! И были ж времена раньше, лет двенадцать назад! – говорил он, поглядывая в угол на свой чемодан и на лежавшие на нем мантию с колпаком. – Аж не верится даже. Помнится, приехал я во Францию по контракту из Болгарии. Так, поверите, директор завода за мной ухаживал, как за сыном родным. Контрометры боялись обидеть, соседние хозяева переманивали. В Десине, например… поработаешь на шелке немного, чья-нибудь рожа не понравится, – сейчас же требуешь расчета и айда наниматься к соседу. Требуешь, чтобы и курить на работе разрешали, и чтобы от вредного воздуха, вместо литра молока, литр вина давали.

Ну а после, как стали во всем мире дипломаты совещаться, и Лига Наций образовалась, кризис, разумеется, начался. Погнали меня с одного места, с другого. Пришлось в легион записаться, в Африку ехать. А по окончании срока решил двинуться прямо в Париж. Где-где, а в столице при трех миллионах жителей, думал, одному лишнему человеку втиснуться всегда не трудно. И Боже ты мой, как намучился! Точно все заводы сговорились меня не брать. Захирел я, есть нечего, за комнату несколько месяцев не плачено, – как при таких обстоятельствах дождаться падения большевиков? И вот тут как раз, говорят мне, открылась у Венсена эта самая Колониальная выставка. Ходили туда кое-кто из знакомых, просились – не берут. Пошел, между прочим, и я, все равно времени девать некуда… Шел, скажу правду, безо всякой надежды. Просто – с отчаяния. Прихожу. По-французски я уже мог тогда при помощи русских слов кое-как разговаривать. Ну, конечно, чиновник в бюро сразу же стал меня гнать: никакой травай[473], говорит, нет. И вдруг, выходит другой господин, поважнее. Шеф оказался. Посмотрел он на меня, на мое лицо и задумался. А лицо у меня, сами видите, действительно, того. В Африке почернело, с голоду крови совершенно лишилось, и такой вид приобрело, будто не из России я, а с краев, где вместо хлеба примерно тараканов жуют.

– Стойте, – говорит шеф. – Этот мосье нам, пожалуй, подойдет. Вид у него совершенно колониальный, а нам для колониальных кореньев в павильоне продавец нужен. Вы, – говорит, – по-франузски парле? – Я парль, – говорю, – но, к сожалению, ен пе[474]. – Не беда, – отвечает, – туземцы в колониях тоже ен пе говорят. Мы вам дадим научный проспект, вы его наизусть выучите и начинайте показывать корешки публике.

Обрадовался я, поблагодарил шефа, спросил, когда дадут этот самый проспект, когда приходить на работу…

И отлично наладилось дело. Нарядили меня в этот самый балахон, в котором я хожу на базар, посадили в павильон: публика валом валит, лечебных кореньев попробовать, на меня поглазеть. И воскрес я, можно сказать. С долгами расплатился, башмаки на ранту приобрел, на Тампле по случаю купил новый костюм, от которого один граф отказался. Работал я, скажу правду, добросовестно, честно. Проспект изучил назубок; как какой корешок по-ученому называется, тоже твердо усвоил.

Но пришла осень, закрылась выставка, и наступило время строиться к рассчету.

– Спасибо, Нечипайленко, – говорит шеф. – Я вами очень доволен. Получите за кензен[475] вперед жалованье и идите себе с Богом на четыре сторонки.

– Как это так? – спрашиваю. – А почему за кензен получать, а не за месяц?

– Да так. – отвечает. – Согласно колониальному правилу. Однако, чтобы вы были совсем нами довольны, сделаю для вас любезность: возьмите себе в виде кадо[476] оставшиеся в павильоне корешки, костюм с колокольчиками и идите. Может быть, в жизни когда пригодится.

И остался я, значит, с корешками, с бубенчиками и без работы. Что прикажете делать? Конференции, сами помните, начались тогда прямо бешенные; значит – кризис еще больше будет. Чтобы в Париже работу найти – думать нечего. И решил я: поеду в провинцию и буду эти самые корешки в балахоне на базарах продавать. В Париже таким делом заняться – смысла нет. Парижских жителей ничем не удивишь, даже если товар будешь продавать верхом на верблюде. А провинция в этом отношении лучше. Она, можно сказать, намного пугливее. Мои корешки, да бубенчики ее легче проймут, может кого и в жуть даже бросит. Ну и стал я, как видите, индо-шинским[477] торговцем. Торгую не бойко, но хлеб с маслом все же имею. Товар у меня такой, что его, слава Богу, много не нужно. Сколько лет с выставки уже прошло, а большая часть корешков до сих пор сохранилась. Ну, а ежели что кончится, рожки, например, или алоэ, в колониальных магазинах или в аптеке достаю, пополняю.

* * *

Нечипайленко кончил свой рассказ. Поговорили мы еще кое о чем, выпили по бокалу пива. И стали прощаться.

– И давно вы здесь торгуете? – спросил я на прощанье.

– Здесь? Всего второй раз на базаре.

– Но думаете, наверное, обосноваться?

– Что вы! Ни в коем случае! – испуганно возразил он. – Разве можно где-ниудь долго задерживаться? Два-три базара всего, а затем – в новое место.

– Почему же?

– Да так. Мало ли что можно ожидать от покупателей? А вдруг корешки не помогли? Нет, береженого и Бог бережет. Уехать всегда безопаснее.

«Возрождение», Париж, 1 марта 1940, № 4225, с. 5.

Великий пост

Мы вышли из церкви, двинулись вместе по тротуару.

– Ну, вот и опять Великий пост, – грустно сказал Иван Кузьмич. – Опять, значит, грешить придется.

Я внимательно посмотрел на него: шутит? Или серьезно?

Но его изможденное лицо было печально, и в глазах, действительно, проявлялась тревога.

– То есть почему это – грешить?

– А как же… Поста не могу соблюдать.

Он вздохнул, помолчал. И затем продолжал:

– Судите сами. Дрянной незакрутившийся салат – два франка. Капуста – пять. Пучок сельдерея – десять. На что картофель считается дешевым, – и то фунт франк семьдесят пять. Конечно, богатым людям все это пустяки, им легко спасти душу. А как спасать ее мне, если весь бюджет в месяц четыреста франков. Кроме хлеба и