— Рождество навевает на людей грусть.

— Ты очень одинока, Китти?

— С тех пор как не стало Тома и Сандры, я стараюсь не думать о Рождестве. Теперь вот снова радуюсь.

— Ты счастлива?

— Я… теперь все по-другому. Я поняла, что нельзя быть хорошим христианином, не будучи, хотя бы в душе, немного евреем. Всю жизнь мне чего-то не хватало. Теперь я впервые могу отдавать все, что имею, без сожаления, без надежды, что мне воздается за это.

— Знаешь, что я тебе скажу? Не могу говорить об этом с другими, потому что они не поймут. Здесь я чувствую себя очень близкой к Христу, — сказала Карен.

— Я тоже, дорогая.

Карен взглянула на часы и вздохнула.

— Надо поужинать сегодня пораньше, ночью мне идти в караул.

— Хорошенько оденься. На улице очень холодно. У меня тут кое-какая работа. Буду тебя ждать.

Карен переоделась в неуклюжую теплую одежду. Китти собрала волосы в узел и надела похожую на чулок коричневую шапку.

С улицы донеслось пение.

— Это что еще такое? — спросила Китти.

— Это для тебя, — улыбнулась Карен. — Они потихоньку разучивали целых две недели.

Китти подошла к окну. Пятьдесят детей стояли у коттеджа со свечами в руках и пели рождественскую песню.

Китти накинула пальто и вышла с Карен к калитке. Позади детей, в долине, мерцали огоньки сел. Из соседних домов то и дело выглядывали любопытные лица. Китти не разбирала слов, но мелодия была знакома.

— С праздником, — сказала Карен.

По лицу Китти текли слезы.

— Никогда не думала, что мне доведется услышать рождественскую песню в еврейском исполнении. Это самый прекрасный рождественский подарок, который я когда-либо получала.

…Карен назначили в караул на пост за воротами кибуца. Она вышла из села и направилась вдоль шоссе, пока не добралась до окопов. Отсюда открывался вид на всю долину.

— Стой!

Она остановилась.

— Кто идет?

— Карен Клемент.

— Пароль?

— Хаг самеах[14].

Карен сменила часового, спрыгнула в окоп, зарядила винтовку и натянула варежки.

«Хорошо стоять на посту, — думала Карен, глядя сквозь колючую проволоку в сторону Абу-Йеши. — Хорошо быть одной, ни о чем не думать и смотреть вниз на долину Хулы». Было тихо, и лишь слабые звуки рождественской песни доносились до нее. Какая чудесная ночь!

Вскоре песня стихла и воцарилась глубокая тишина. Снег пошел сильнее, и горы словно покрылись белой скатертью.

За спиной у Карен, в перелеске, раздался шорох. Она обернулась и вгляделась в темноту. Кто-то шел между деревьями. «Может быть, голодный шакал», — подумала она.

Карен спустила предохранитель, подняла винтовку и прицелилась. Тень подходила все ближе.

— Стой! — резко крикнула она.

Тень остановилась.

— Пароль?

— Карен! — раздался голос.

— Дов!

Девушка выскочила из окопа и бросилась бежать по снегу. Через несколько секунд они упали в объятия друг друга.

— Дов! Дов! Неужели это ты?

Они спустились в окоп. Карен все старалась разглядеть в темноте лицо Дова.

— Дов, как же это? У меня нет слов.

— Я приехал час назад, — сказал он. — Ждал у твоего дома, потом пошел сюда.

Карен оглянулась.

— Тебе надо быть осторожным. Вдруг англичане тебя поймают?

— Не беспокойся, Карен, все в порядке. Они мне уже ничего не сделают.

— Ты замерз и даже без свитера. Ведь так холодно!

— Ничего, мне хорошо.

Снег продолжал падать, но вдруг луна вышла из-за туч, и они смогли разглядеть друг друга.

— Я скрывался в пещерах за Мишмаром.

— Знаю.

— Я… я думал, ты уехала в Америку.

— Мы не смогли уехать.

— Мне хочется вернуться в Ган-Дафну, но, уходя, я унес несколько часов и колец. Здесь, наверное, думают — я вор.

— О, нет, Дов. Главное — ты жив и здоров.

— Я за все заплачу.

— Это не имеет никакого значения. Все уже давно забыли.

Дов сидел в окопе, низко опустив голову.

— Все это время я много думал. «Дов, — говорил я себе, — никто на тебя не злится. Ты сам на себя злишься». Когда я тебя увидел в тюрьме, то понял, что больше не хочу умирать. Ни умирать, ни убивать.

— О, Дов!

— Карен, не было у меня никакой другой девушки. Я это сказал просто так, чтобы ты уехала.

— Знаю.

— Неужели?

— Я верила, что небезразлична тебе.

— Я хотел вернуться в Ган-Дафну и стать таким, чтобы ты гордилась мной. Мне хотелось, чтобы ты гордилась мной, хоть я и думал, что ты уехала.

Карен опустила глаза.

— Ради тебя я готов сделать все на свете, — нежно шепнул он.

Она дотронулась до его щеки.

— Дов, ты окоченел. Иди, пожалуйста, домой. Поговори с Китти, она все о нас знает и все понимает. Когда меня сменят, пойдем с тобой к доктору Либерману. Будь осторожен. Пароль сегодня — «Хаг самеах».

— Карен, я так много думал о тебе. Никогда больше ничего дурного не сделаю, ничего такого, что причинило бы тебе боль.

— Знаю.

— Можно, я тебя поцелую?

— Пожалуйста.

Они робко прикоснулись губами друг к другу.

— Я тебя люблю, Карен, — вырвалось у Дова, и он побежал в поселок.

— Международное право, — гневно сказал Барак Бен Канаан представителю Соединенных Штатов в ООН, — это то, чем злодей пренебрегает и на чем добродетельный отказывается настаивать силой.

От слов, даже самых умных, теперь уже мало что зависело. Если евреи провозгласят 15 мая независимость, они останутся одни перед армиями семи арабских государств.

Отряды Кавуки и палестинские арабы, которыми командовали Сафват и Кадар, усиливали террор.

Наступил 1948 — решающий год.

По мере того как англичане оставляли одну позицию за другой, арабы становились все наглее.

Галилея

Бандиты окружили кибуц Манара, расположенный высоко в горах у ливанской границы, и отрезали еще пять еврейских сел. Кроме того, они пять раз атаковали Эйн-Зейтим — Источник маслин, но были вынуждены отступить.