— А ведь мне сказали, что вы арестованы, — усмехнулся он.

— Вот как? — заинтересовался Нейман, впрочем, не особенно сильно. — А кто говорил? Прокурор? А-а! А Гуляев был при этом?

Они уже шли по аллее.

— Так что же все-таки с вами случилось? — спросил Зыбин.

Он никак не мог взять в толк, что все это значит. При чем тут Нейман? При чем тут Лина? Здесь она или нет? Свободна она или нет? Но особенно его поразило лицо Неймана, его глаза. Они сейчас были по-человечески просты и печальны. Но не было в них выражения того скрытого ужаса, который Зыбин приметил в первые же минуты их разговора месяц назад.

— Что со мной случилось? — повторил Нейман задумчиво. — Да по правде сказать, почти ничего. А по нынешним временам даже и вовсе ничего. Просто отстранен от всех дел — не больше. — Он помолчал. — Положение, конечно, нелепое: всех, кто работал со мной, взяли, а вот на мне что-то задержались. Почему? Непонятно. Ладно! Пойду администратором на киностудию. Ну, конечно, еще могут сто раз одуматься и забрать. Я бы, например, этому нисколько не удивился. — Он вдруг поглядел на Зыбина и засмеялся.

— Что вы? — удивился Зыбин.

— Да так, ничего. Вот вспоминаю, как вы своей следовательнице отлили: голенькая, голенькая вы! Ничего у вас ни на себе, ни при себе — ни профессии, ни специальности, один клочок бумажки, чтобы прикрыть срам. — Он засмеялся. — Ну, положим, у ней-то еще есть что-то при себе: ведь молодая, красивая, а я вот действительно голенький, старый жидок! Даже и бумажонки не выдали. Иди, жди, что будет.

— Вы что-то путаете, — нахмурился Зыбин. — Не говорил я это следовательнице.

— Ну как не говорили? Она сама бы этого не выдумала. Ну а если верно выдумала, то молодчина. Она в Москве сейчас.

«Э-э, да ты пьян, голубчик, — вдруг осенило Зыбина. — Тебя турнули, вот ты и запил. Постоянная ваша история!»

— А золото? — спросил он. — Вы действительно принесли его или… это тоже вроде вашего ареста?

Нейман улыбнулся.

— Ах, значит, Гуляев вам все-таки кое-что сказал! Нет, золото я действительно им принес. Мне ларечница его дала. Видно, с перепугу, что ли. Или думала, что я и так все знаю. Ну а я прямо к этим голубчикам. Тепленькими их прихватили. Они и отрекаться не стали, сразу все показали и отдали.

— И тогда, значит, меня и освободили. Понятно, но только знаете, что-то не особо мне верится, что из-за этого. Нет, тут еще что-то было. Золото-то, конечно, золотом, а…

— Ну безусловно было! Было то, что наркома взяли и сразу же весь отдел перешерстили. Только трое нас и осталось. Ну и освободили кое-кого.

— Так, так, — кивнул головой Зыбин, — значит, паденье кабинета и монаршая милость. И многих отпустили?

— Ну, многих! Какой же вы максималист! Если двоих-троих, то и то ладно.

— Хорошо! Как на святой Руси на благовещенье! — усмехнулся Зыбин. — Помните: «Вчера я отворил темницу воздушной пленницы моей». Значит, пришло благовещенье и выпустили птичку-синичку — арестанта Зыбина. Здорово! — Он посмотрел на Неймана и рассмеялся. — Слушайте, а тут зайти нам некуда?

Рассмеялся и Нейман.

— Ну как не быть, есть, есть? Вот она, палаточка нашей Марковны. Не смотрите, что палатка, в ней для чистых покупателей специальная комната сзади, мы ее и организовали. Сюда и ваш сотрудник Корнилов иногда ныряет. Может, еще и сегодня зайдет. Видел я его, тут в парке он шатался.

— И его сюда пускают? — удивился Зыбин. Он только что вспомнил, что на свете есть Корнилов. — Это за какие же такие добродетели?

— Ну, значит, есть такие добродетели, если пускают, — посмотрел на него Нейман. — А насчет зайти-то — это вы умно придумали. Я сам хотел вам предложить, да побоялся, не пошлете ли вы меня… Нет, не надо меня сейчас посылать, я хороший. Идемте, выпьем за благовещенье! За справедливость выпьем! Кто же ее не желает, Георгий Николаевич? Да я такого человека еще не видел, который бы ее не желал. Все мы правду любим! Все! Вот я помню… — Он постучался. — Открывай, Марковна! Хорошие гости пришли, ставь нам мое! Мое ставь! То самое! Осторожнее, Георгий Николаевич, тут темно, ящики с бутылками, дайте-ка руку. Вот я помню: встречает меня однажды бывший курсант высшей школы — мы его отчислили за нехороший душок и неспособность, — встречает меня на улице и ши-ибко теплый, хватает за руку. «Что такое? Что с вами?» — «Победа, Яков Абрамович! Ягоду сняли, пришел Николай Иванович Ежов! Справедливость восторжествовала!» Так вот, за справедливость! Чтобы она всегда, наша родная, торжествовала! За птичек-синичек! За благовещенье! Марковна, давай шампанское и коньяк, сейчас третий гость подойдет. Он тоже благовещенская птичка! Только он в клетке не сидел: просто его взяли да и выпустили. Так у нас тоже бывает! Каждому ведь свое, Георгий Николаевич! Ну, за всех нас!

Часа через два Зыбин вышел из палатки и пошел прямо к телефонной будке. Но она была занята, и он сел на лавочку поодаль. Пекло еще сильно, но уже появлялись в аллеях первые вполне вечерние парочки, и где-то за елями кругло ударил барабан. Отряд пионеров в галстучках бодро промаршировал к воротам, и оттуда прозвучала труба. Открылся бар.

Посредине площадки между двумя конями-драконами стоял художник с мольбертом. Вокруг него уже собирались мальчишки, старички, подвыпившие, но он не обращал на них внимания и работал быстро, споро и жадно. Выхватывал из воздуха то одно, то другое и бросал все это на картон. У него было сосредоточенное лицо и строгие брови. Он очень торопился. Сегодня он припоздал, и ему надо было закончить все до заката. И хотя в основном все было готово, но все-таки он чувствовал, что чего-то недостает. Тогда художник повернулся и посмотрел вдоль аллеи.

И увидел Зыбина.

А Зыбин сидел, скорчившись на лавочке, и руки его висели. Это было как раз то, что надо. Черная согбенная фигура на фоне белейшей сияющей будки, синих сосен и желтого, уже ущербного мерцания песка. Художник вспомнил, что это кто-то из музейных, что, их как-то даже знакомили, и крикнул, когда Зыбин хотел встать: «Не двигайтесь, пожалуйста! Посидите пару минут так!» И тот послушно сел.

В это время к нему подошли еще двое. Заговорили и уселись рядом. Художник поморщился, но зарисовал и их.

Так на веки вечные на квадратном кусочке картона и остались эти трое: выгнанный следователь, пьяный осведомитель по кличке Овод (все, видно, времена нуждаются в своем Оводе) и тот, третий, без кого эти двое существовать не могли.

Солнце заходило. Художник спешил. На нем был огненный берет, синие штаны с лампасами и зеленая мантилья с бантами. На боку висел бубен, расшитый дымом и пламенем. Так он одевался не для себя и не для людей, а для Космоса, Марса и Меркурия, ибо это и был «Гений I ранга Земли и всей Вселенной — декоратор и исполнитель театра оперы и балета имени Абая — Сергей Иванович Калмыков», как он себя именовал.