реальности, о которой мы упоминали, когда надо было разобраться с особенностями постмодернистского письма. Постигать настоящее как историю всегда было непросто, поскольку все учебники едва ли не по определению останавливаются на моменте за год или два до нашего времени, когда они и были напечатаны, но политически сознательный коллектив может держать себя в курсе событий за счет многосторонней или многоголовой инспекции последних непредвиденных перипетий и путем их комментирования. Сегодня, однако, коллектив в такой форме затягивается обратно в медиа, лишая нас как индивидов даже чувства одиночества и индивидуальности. Мимолетные вспышки исторического понимания, которые могут пронзить «актуальную ситуацию», будут, следовательно, происходить в соответствии с почти постмодернистским (и пространственным) способом рекомбинации разных газетных колонок[301] — и именно эту пространственную операцию мы продолжаем называть (используя прежний темпоральный язык) историческим мышлением или анализом. Так, разлив нефти на Аляске напрямую стыкуется с недавними израильскими бомбардировками или же миссией «найти и уничтожить» в Ливане, но он же может следовать и за сегментацией теленовостей. Два события одновременно активируют разные, несвязанные ментальные зоны референций и ассоциативные поля, и не последняя причина в том, что в стереотипическом планетарии актуального «объективного духа» Аляска находится на другой стороне физического и духовного глобуса по отношению к «истерзанному войной Ближнему Востоку». Никакого интроспективного изучения нашей личной истории, но также никакого изучения многочисленных объективных историй (относимых к рубрикам компании Exxon, Аляски, Израиля и Ливана) не хватило бы для раскрытия диалектических взаимосвязей между всеми этими вещами, легендарный первоэпизод истории которых можно найти в Суэцкой войне, из-за которой начали строить все более крупные нефтеналивные танкеры, чтобы можно было огибать Мыс Доброй Надежды, что в 1967 году привело к определенному следствию, которое на несколько поколений связало политическую географию Ближнего Востока с насилием и нищетой. Я хочу сказать, что отслеживание таких общих «корней — отныне, очевидно, необходимое для того, что мы обычно считаем конкретным историческим пониманием — более не является, строго говоря, темпоральной или же генеалогической операцией в смысле прежней логики историчности или причинности. Решение для взаимоналожения — Аляски и Ливана — которое даже не является головоломкой, пока решение не найдено — Насер и Суэц! — более не открывает глубокого историографического пространства или же перспективной темпоральности в стиле Мишле или Шпенглера: оно вспыхивает как узловой контур в игровом автомате (и это уже служит еще более тревожным предвестьем компьютерно-игровой историографии будущего).

Но если история стала пространственной, то же самое случилось с ее вытеснением и идеологическими механизмами, посредством которых мы избегаем исторического мышления (так, пример с Аляской представляет собой набросок прочтения, рассчитанного так, чтобы вы могли игнорировать смежные в пространственном смысле колонки); но теперь я имею в виду более обширную эстетику информации, в которой родовые несовместимости, выявленные в постмодернистском художественном творчестве, становятся сегодня, в постмодернистской реальности, особым видом силы, диктуя специфическую новую благопристойность или надменное спокойствие, согласно которым обязательство не принимать во внимание элементы, отнесенные к другим колонкам или ячейкам, позволяет найти средства конструирования ложного сознания, которое в тактическом плане оказывается более развитым, нежели прежние, более примитивные тактики лжи и репрессии, причем оно может обойтись без неуклюжих птолемеевских технологий классической идеологии. Это новый способ нейтрализовать информацию, сделать репрезентации неубедительными, дискредитировать политические позиции и их органические «дискурсы», короче говоря, действительно отделить «факты» от «истины», как говорил Адорно. Превосходство нового метода состоит в его способности мирно сосуществовать с информацией и полным знанием, в том, что уже присутствует в разделении подсистем и тематик на разные не связанные друг с другом части сознания, которые могут активироваться лишь локально и контекстуально («номиналистически») в разные моменты времени, различными, не соотнесенными друг с другом, позициями субъекта, так что стилистическое табу сочетается здесь с присущей человеку конечностью («Я могу быть только в одном месте — одном дискурсе — в одно и то же время»), дабы исключать не только прежние виды синтезов, но даже и терапевтические эффекты остранения, которые ранее проистекали из столкновения одной части данных с другой, вроде бы не имеющей к первой никакого отношения — как в драматических реконструкциях преступления, когда два свидетеля неожиданно сталкивались лицом к лицу.

Постмодернизм и сам — главный пример концептуальности, которая проистекает из подобной системы, где сама реальность организована примерно как сети политических ячеек, члены которых встречались только со своими непосредственными коллегами. Соответственно, в рамках этой «концепции» сосуществование различных репрезентаций, с которым мы уже знакомы, хотя еще не отдали должное его специфическим операциям, можно сравнить с шизофренией, если последняя и в самом деле такова, как нам представляет ее Пинчон («День за днем Уэнделл все меньше сам и все больше общий. Он приходит на совещание, и в комнате вдруг полным-полно людей»[302]). Полная комната людей и в самом деле влечет нас в несовместимых направлениях, которые мы должны удерживать одновременно: одна позиция субъекта удостоверяет нам замечательное новое глобальное изящество ее повседневной жизни и ее форм; другая восхищается распространением демократии со всеми ее новыми «голосами», раздающимися из тех частей света, которые раньше молчали, или же из безмолвных классовых страт (просто надо немного подождать, и они проявятся, чтобы присоединиться к голосам всех остальных); другие, более сварливые и «реалистические», языки напоминают нам о некомпетентности позднего капитализма с его бредовыми конструкциями из бумажных денег, уходящими за горизонт, его Долгом и расширением процесса миграции фабрик, с которым можно сопоставить лишь открытие новых сетей фастфуда, полное обнищание структурно бездомных, не говоря уже о безработице и такой хорошо известной вещи, как городская «деградация» или городской «упадок», который медиа облекают в краски наркотических мелодрам и порнографии насилия, когда решают, что эта тема становится слишком затасканной. Нельзя сказать, что какие-либо из этих голосов противоречат другим; противоречить могут не «дискурсы», но лишь высказывания, а тождество тожества и нетождества, похоже, не слишком удовлетворительно для этого случая, для которого и «сосуществование» оказывается слишком уж мягким термином, предполагающим некий последний шанс межгалактического столкновения, в котором материя и антиматерия могли бы наконец встретиться и пожать друг другу руки. Даже скромная гипотеза Брехта о Голливуде, согласно которой Бог просчитал и спланировал лишь истеблишмент («небеса: несостоятельным и неудачливым они служат адом»), слишком функциональна, путь даже представление о городе — этом конкретном городе! — неизменно всплывает в сознании в качестве одной их немногих «репрезентаций», оставшихся мыслимыми: постмодернизм жив и здоров — в бутиках и модных ресторанчиках (нам и правда сообщают, что сегодня переделка ресторанов составляет значительную часть заказов постмодернистских архитекторов), тогда