границе между аналитикой и диалектикой у Канта, никогда нельзя преодолеть, хотя сам он каким-то образом трансцендентен опыту. Однако этот невозможный опыт, находящийся по ту сторону от этой границы, ужас множественности — не более чем чистое Число, которое в этом веке было заново изобретено для нас лишь архаическим жестом философии Сартра, переплюнувшей в этом Хайдеггера с его возвращением к досократическим истокам. Слишком большое число людей начинает подавлять мое собственное существование своим онтологическим грузом; моя личная жизнь — уникальная форма частной собственности, оставшейся у меня — темнеет и бледнеет подобно призракам у Гомера или недвижимости, чья стоимость свелась к бессмысленной груде мятых бумажек. Теперь, однако, все это приобретает постмодернистский оттенок — в планетарном влиянии, оказываемом на мысли о темпоральности и возможность представления времени. Сартр все еще во многом остается модернистом, но поучительно понаблюдать за тем, как гравитационная масса чистых синхронных чисел искривляет темпоральные сюжеты, сворачивая их в единственное «понятие», которое может теперь протиснуться между историей и демографией, в единственную релевантную пространственновременную категорию, которую в крайнем случае можно было бы заставить выполнять двойную работу в роли опыта, а именно в понятие самой синхронии, предельной границы репрезентации, существующей, пока не появится телевидение, когда все это невообразимое множество ламп снова зажжется, метафизическая проблема, которую оно вроде бы обозначало и изображало, растворится в воздухе, а постмодернистское глобальное пространство заменит и отменит сартровскую проблему тотализации. Благодаря этой же трансформации, как мы уже отмечали в ряде случаев, основное противоречие модерна и привязанность к невозможной драме репрезентации также ослабляются и стираются. Глобальная тотальность ныне возвращается обратно в монаду, на мерцающие экраны, а «внутреннее», некогда являвшееся героическим испытательным полигоном экзистенциализма и его страхов, ныне становится таким же самодостаточным, как световое шоу или внутренняя жизнь кататоника (тогда как в пространственном мире реальных тел массивные демографические перемещения масс рабочих-мигрантов и глобальных туристов опрокидывают этот индивидуальный солипсизм, что является беспрецедентным историческим фактом). Термин «номинализм» может послужить теперь обозначением этого результата, из которого универсалии выветрились, если не считать спазматических всхлипов возвышенного или новой математической бесконечности; но в этом случае это номинализм, который уже не понимается в качестве проблемы, так что по ходу дела он утрачивает свое собственное имя.

VIII. Пространственные историографии

Благодаря этому новому опыту демографии и его неожиданным последствиям мы снова оказываемся в пространственности как таковой (как и в постмодернизме, понятом как культура, идеология и репрезентация). Представлением о преобладании пространства в постсовременную эпоху мы обязаны Анри Лефевру[294] (которому, однако, чуждо понятие постмодернистского периода или этапа: его эмпирические рамки определялись, в основном, модернизацией Франции в послевоенный период и, прежде всего, в эпоху де Голля), и многие читатели, которые помнят кантовскую концепцию пространства и времени как пустых формальных категорий, были сбиты с толку, поскольку эти категории опыта настолько общие, что сами не могут быть предметом того опыта, рамкой и структурной предпосылкой которого они выступают.

Эти разумные ограничения, включающие в себя и здравое предупреждение в отношении существенного обеднения самих этих тем, не помешали модернистам уделять много внимания времени, пустые координаты которого они пытались превратить в волшебную субстанцию стихии, подлинный поток опыта. Но почему ландшафт должен быть менее драматичным, чем Событие? В любом случае посылка заключается в том, что память в наше время ослабла и что великие помнящие — едва ли не вымерший вид: память, когда она представляет собой сильный опыт и все еще способна свидетельствовать о реальности прошлого, служит нам лишь для уничтожения времени, а вместе с ним и прошлого.

Однако Лефевр хотел подчеркнуть корреляцию между, с одной стороны, этими ранее универсальными, формально-организационными категориями — которые, по Канту, сохраняются в любом опыте на протяжении всей человеческой истории — и, с другой стороны, исторической спецификой и оригинальностью различных модусов производства, в каждом из которых время и пространство проживаются по-разному и по-особому (если это действительно можно так сформулировать и если, вопреки Канту, мы способны на какой-то непосредственный опыт пространства и времени). Акцент Лефевра на пространстве служил не просто исправлению (модернистского) перекоса; им также признавалась растущая роль — как в нашем жизненном опыте, так и в самом позднем капитализме — города как такового и новой глобальности системы. В самом деле, Лефевр призывал к новому пространственному воображению, способному подойти к прошлому по-новому и прочесть его менее очевидные секреты по шаблону его пространственных структур — тела, космоса, города, поскольку все они размечали собой гораздо менее заметную организацию культурной и либидинальной экономики, а также языковых форм. Этот тезис требует воображения радикального различия, проекции наших собственных пространственных организаций на прямо-таки фантастические и экзотические формы чужих способов производства. Но, по Лефевру, любые способы производства не просто организованы пространственно, они еще и задают различные способы «производства пространства». Теория постмодернизма подразумевает, однако, некоторую дополнительность пространственности в современный период и указывает на то, что в каком-то отношении, хотя все другие способы производства (или иные моменты нашего собственного способа производства) тоже по-своему пространственны, наш способ стал пространственным в особом смысле, так что пространство стало для нас экзистенциальной и культурной доминантой, тематизированной и выделенной чертой, структурным принципом, четко контрастирующим с относительно подчинённой и второстепенной (хотя, несомненно, не менее симптоматичной) ролью пространства в прежних способах производства[295]. Следовательно, даже если все является пространственным, данная постмодернистская реальность является в каком-то смысле более пространственной, чем все остальные.

Легче понять то, почему должно быть так, чем то, как могло так получиться. Предпочтение пространства, обнаруживаемое у теоретиков постмодернизма, лучше всего понимать, конечно, как предсказуемую (поколенческую) реакцию против официальной, давно канонизированной риторики темпоральности, свойственной критикам и теоретикам высокого модернизма, то есть как переворачивание, закладывающее основы для громких провидческих концепций нового порядка и его новой энергии. Но эта тематическая ось не была произвольной или же неоправданной, и ее, в свою очередь, можно изучать, исследуя ее собственные условия возможности.

С моей точки зрения, новый и более пристальный взгляд на мир модерна мог бы выявить основу его особого опыта темпоральности в процессах модернизации и в динамике капитализма начала века с его славной новой технологией (превозносимой футуристами и многими другими, но с тем же воодушевлением поносимой и демонизируемой другими авторами, которых мы также считаем «модернистами»), технологией, которая, однако, еще не до конца колонизировала социальное пространство, в котором возникла. Арно Майер напомнил нам о сохранении старого порядка[296] вплоть до двадцатого века, каковое напоминание стало для нас весьма полезным потрясением,