* * *

В Польше в середине августа забастовали горняки и верфевики, требуя легализовать «Солидарность». Власти поначалу ответили насилием, пустив в ход милицейский спецназ, но уже 27 августа министр внутренних дел Кищак, отзываясь на призыв епископата, оглашенный днем раньше (на празднике Ченстоховской Богоматери), предложил оппозиции встретиться с представителями государственных органов за круглым столом[973]. Дело сдвинулось с мертвой точки. И вновь, как в 1956 году, этому способствовало массовое паломничество в Ясногурский монастырь. Тридцать первого августа, в восьмую годовщину гданьского соглашения, Кищак при посредничестве заместителя секретаря епископата Ежи Домбровского (к слову, многолетнего информатора госбезопасности) тайно встретился с Валенсой.

Переговоры поначалу шли со скрипом. Министр отказался регистрировать «Солидарность» и допускать к переговорам лиц, «не уважающих конституционный строй» (то есть Михника и Куроня). В этом он разделял настроения большинства сограждан, которые, если верить опросу общественного мнения, также испытывали к упомянутым деятелям неприязнь, причем даже более острую, чем к партноменклатуре (сказывалось холодное отношение двух диссидентов к вере и патриотизму)[974].

Власти попытались перехватить инициативу у оппозиции. Двадцать седьмого сентября кресло премьера занял Мечислав Раковский — бывший главный редактор авторитетного журнала «Политика», считавшегося пристанищем партийных либералов. Новый глава правительства тут же развернул смелые рыночные реформы. Программу этих реформ составил новый министр промышленности Мечислав Вильчек — партиец, владевший фабрикой по производству комбикормов (красноречивый пример отличия польского социализма от советского). Бурная деятельность кабинета Раковского наряду с неожиданным решением закрыть гданьскую верфь вызвала кое у кого в Польше и СССР подозрение, что премьер пытается внедрить китайскую модель: сохранив однопартийную систему, отпустить узду в экономике.

Раковский, однако, не ограничился экономическими преобразованиями, а пошел дальше. Семнадцатого мая 1989 года Сейм утвердил разработанный его кабинетом проект урегулирования отношений с духовенством, согласно которому епископат получил все, о чем мечтал: юридическое лицо, свободу рук, доступ на радио и телевидение, возможность создавать собственные СМИ вплоть до киностудий и телеканалов. На такие уступки клиру не пошло даже демократически избранное правительство Вацлава Клауса в соседней Чехословакии.

Это был пряник. О кнуте власти тоже не забыли, разработав план по введению чрезвычайного положения и запустив в прессе кампанию очернения «Солидарности». В ноябре 1988 года, желая устрашить противников, партийная верхушка организовала совещание «рабочего актива», на котором гремели призывы перейти к жестким мерам против оппозиции[975]. Коммунисты отчаянно цеплялись за власть, но тщетно — народ не верил им.

Тридцатого ноября 1988 года состоялись телевизионные дебаты Валенсы с председателем лояльной партии профсоюзной федерации Альфредом Мёдовичем. Само по себе это уже было сенсацией — лидер «Солидарности» не появлялся в официальных СМИ уже семь лет, и все эти семь лет правящая верхушка усиленно отправляла его на политическую пенсию. Вдвойне сенсационен оказался результат: Валенса прямо-таки уничтожил своего оппонента, за которого по итогам прений высказался лишь 1% зрителей. Для польских руководителей запахло жареным. Валенса же ковал железо пока горячо: 9–12 декабря он отправился по следам Иоанна Павла II во Францию, где увиделся с другой легендой диссидентского движения, Андреем Сахаровым. Польские СМИ вынуждены были сообщить о таком событии.

Ярузельский находился на распутье. Как поступить? Отказаться от круглого стола? Это означало признать ошибочность своей линии и потерять авторитет в партии. Продолжать идти тем же курсом? Так можно было обрушить систему. Один бывший партфункционер, наблюдая со стороны за метаниями первого секретаря, позже говорил о нем: «В наших глазах это был человек, чей несомненный ум был парализован страхом, лояльностью к большому соседу, обидами, одиночеством и недоверием к оппозиции»[976].

Так что же выбрать? Первый секретарь решил идти до конца.

В декабре 1988 — январе 1989 года, в два раунда, состоялся пленум ЦК, в ходе которого Ярузельскому пришлось выдержать настоящую битву с консерваторами, обвинявшими его в мягкотелости и капитулянтстве. В какой-то момент первый секретарь и три его ближайших соратника (Кищак, Раковский и министр обороны Флориан Сивицкий) пригрозили уйти в отставку, если партийный ареопаг не одобрит созыва круглого стола. В итоговом голосовании из 178 членов ЦК 32 выступило против, а 14 воздержалось. Ярузельский победил[977].

Со стороны оппозиции тоже раздавалось немало экстремистских голосов. Валенсу и тех же Михника с Куронем обвиняли в соглашательстве с коммунистами и отходе от идеалов независимого профсоюза, ведь они не возродили органы управления, избранные на съезде «Солидарности» осенью 1981 года, и вообще отреклись от той программы. Значительная часть активистов «Солидарности», особенно молодежь, требовали революции во имя демократии и национального суверенитета. Постулаты допущенных к участию в круглом столе диссидентов были куда скромнее: независимость судов, свобода собраний, плюрализм мнений в СМИ и реальная демократия на местном уровне[978].

Куронь говорил тогда, остужая пыл нетерпеливых: «Разные люди упрекают нас: вы поддерживаете власть, а ведь лучше немного подождать и выйти на волне забастовок, демонстраций как бы во главе вооруженного народа. Я не говорю о том, можем ли мы выиграть. Предположим, такая возможность существует. Это старая сказка: люди связывают с революцией свои надежды, а они не исполняются. И всегда наступает кризис, ненависть, первых революционеров сметают следующие, пока кто-нибудь из них не использует силу против народа… Возможно, другого пути нет. Но наша обязанность — испытать средство, когда все общество будет организовываться, и изменять порядки постепенно. Задача политиков делать все, чтобы переворот заменить процессом… То, что происходит в Польше — и происходит с согласия Горбачева, — это решающий эксперимент для лагеря. Перед Горбачевым в Литве, Латвии, Эстонии, Армении, в самой России стоит та же самая проблема: можно ли прийти к соглашению с представителями тоталитарной власти»[979]. Диссидент правых взглядов Людвик Дорн, который позже займет кресло министра внутренних дел, формулировал то же самое лаконичнее. По его мнению, все эти социал-демократы, вроде Куроня, просто-напросто боялись разгула польского национализма. В его представлении, они рассуждали следующим образом: «Ну хорошо, сначала повесят Ярузельского и Кищака, а потом… нам устроят что-то вроде келецкого погрома»[980]. Опасение может и преувеличенное, но характерное для многих. Публицист парижской «Культуры» Юлиуш Мерошевский еще в 1974 году передавал слова некоего поляка из «последней волны эмиграции» (то есть уехавшего после антисионистской кампании), что « если бы Польша завоевала независимость, коммунистическая диктатура очень быстро сменилась бы националистической. Место коммунистов заняли бы неоэндеки в союзе с Церковью. В итоге независимая Польша была бы так же далека от демократии, как и современная Народная Польша»[981].