Ингу же после той ночи на даче словно прорвало: ей опять хотелось плакать все время. Слезы, казалось, стояли у самой поверхности и чуть что наворачивались на глаза. Если кто-то при ней упоминал Илью, то Инга тут же принималась усиленно глядеть в сторону, заклиная себя держаться хотя бы при людях. Инге всех было жалко, даже тех, кто в ее жалости точно не нуждался, – например, когда Мирошина рассказывала, как на выходных носила своего заболевшего кота к ветеринару, Инга чуть не разрыдалась от сочувствия и к коту, и к Мирошиной. Грустный дедушка, продающий грибы у метро, толстая женщина, раздававшая в переходе крохотных щенков, – все они разбивали ей сердце. Почему-то особенное впечатление на нее произвела одна посетительница кафе. Инга зашла туда по пути из офиса, чтобы купить еду навынос, и увидела хорошо одетую женщину средних лет, тоже явно возвращавшуюся с работы, которая стояла возле крутящейся витрины с пирожными и разглядывала их с выражением наивного восторга, как ребенок. Инга, расплачиваясь, не могла отвести от нее глаз. Она сразу придумала, что у этой женщины был ужасный день на работе, а теперь она возвращается домой к равнодушному мужу и неприветливому сыну-подростку, и этот момент, когда она смотрит на витрину с разноцветными сладостями, – ее единственная настоящая радость. Когда Инга выходила из кафе, ее трясло от беззвучных рыданий, и эта женщина даже приснилась ей ночью.

Сны Инге теперь снились каждую ночь – бессмысленные, но насыщенные, а главное, тревожные. Их нельзя было назвать кошмарами в прямом смысле. За ней никто не гнался, она не падала в пропасть, но при этом в них было разлито ощущение такой тоски, такой безысходности, что Инга испытывала физическое облегчение, просыпаясь.

Однако на работе больше ничего не происходило. Полицейский, похожий на хорька, не показывался, да и другие полицейские тоже, Ингу никуда не вызывали, а слухи постепенно сошли на нет. Хотя внутри она по-прежнему чувствовала себя неспокойно, ее дни проходили без потрясений.

На следующих выходных Инга поехала в Тамбов.

Вообще-то она не хотела туда ехать – с тех пор как она стала думать, что телефон все равно отследят, это потеряло смысл. Однако пока существовал хотя бы крохотный шанс, что этого не случится, телефон нельзя было оставлять на почте. Невостребованную посылку точно вскроют, и тогда даже эта призрачная возможность спасения для Инги растает.

Она долго колебалась, выбирая, как туда добраться: думала поехать, меняя электрички, или подговорить Максима сгонять на машине, якобы на прогулку. Путешествие с Максимом было заманчивым вариантом, но Инга все же отказалась от него. Она не хотела впутывать друга. Отправиться обычным способом, на поезде, купив билет, она тоже боялась. Эти сложности еще больше отравляли Инге и без того ненавистную поездку. Тамбов уже казался ей худшим местом на земле, богом забытой дырой неизвестно где. До него было пятьсот километров – несуразное расстояние, не слишком близкое, чтобы относиться к этому путешествию легко, и не слишком далекое, чтобы почувствовать его полноценность.

В конце концов она решилась поехать на «бла-бла-каре». С точки зрения скрытности плюсы были налицо, впрочем, эта же скрытность вызывала у Инги опасения. Вдруг ей попадется какой-нибудь маньяк, который изнасилует и убьет ее по дороге? Никогда ведь не найдут. Однако страх попасться полиции оказался сильнее страха маньяков, и рано утром в субботу Инга села в старенькую тойоту, ждавшую ее неподалеку от Павелецкого вокзала.

Водителем оказался седой толстый мужчина, от которого разило потом. Его запах смешивался с запахом ароматической елочки, покачивающейся на зеркале, и вскоре от этого сочетания Ингу начало подташнивать. Ко всему прочему водитель курил, и салон провонял табаком. Инга приоткрыла окно и всю поездку пыталась ловить свежий воздух.

К прочим неудобствам добавилось еще и то, что мужчина оказался на редкость разговорчивым. Быстро поняв, что Инга не в восторге от вопросов, он как ни в чем не бывало переключился на рассказы о своей жизни. Когда они наконец подъехали к Тамбову, Инга в деталях знала все о его детстве и юности, о службе в армии, о первой жене и второй жене, о детях и внуках, о Путине, американцах, Советском Союзе и Чеченской войне и мечтала только, чтобы эти исчерпывающие знания стерлись из ее памяти поскорее.

Тамбов оказался вовсе не таким захудалым городишком, как рисовалось в Ингином воображении, и она не без удовольствия прогулялась по центру. Сначала она, впрочем, отправилась на почту. Почему-то здесь камеры ее не волновали, словно они теряли всякую силу за пределами Москвы. На почте была очередь, двигавшаяся неожиданно медленно. Когда посылка наконец-то оказалась у Инги в руках, она уже так утомилась от ожидания, что острота момента почти полностью сгладилась. Инга вышла к набережной, вскрыла коробку, вытащила из телефона сим-карту и, сломав, выбросила. Дождалась, когда мимо пройдут люди, а потом несколько раз ударила телефоном о бордюр. Только в этот момент она ощутила волнение. Оттого что эта вещь принадлежала Илье, Инге на мгновение показалось, будто она снова причиняет ему вред, физически делает больно. Однако пока она раз за разом била телефон о каменный выступ, в Инге начало расти ожесточение. Под конец она молотила несчастным аппаратом с такой силой, словно желала стереть его в порошок, а потом выпрямилась и стала топтать ногами. Что-то похожее, только усиленное в десятки раз, она чувствовала, когда всаживала в грудь Ильи разбитую бутылку. Инга остановилась, шумно дыша, лишь когда вдалеке показались очередные прохожие.

Она заглянула на вокзал и выяснила, что в Москву ходят автобусы. Инга вычислила тот, который должен был вскоре поехать, и, когда до отправления оставались считаные минуты, запыхавшись, вбежала в салон. Не успевает купить билет, а ехать нужно срочно, мама в больнице, затараторила она, с мольбой глядя на водителя. Может быть, он согласится взять ее, если она заплатит ему, а не в кассу? Водитель сдержанно кивнул, и Инга, не переставая благодарить, боком пробралась на заднее сидение.

Домой она вернулась поздно ночью, неимоверно уставшая от дороги. Никакого торжества она не чувствовала. Инга как будто миновала последний горный хребет на своем пути, но теперь перед ней простиралась равнина, мрачная и унылая. Она думала, что тяготится этими последними событиями – избавиться от одежды, избавиться от телефона, но, как выяснилось, они придавали происходящему смысл. Отныне Ингу не ждало впереди ничего, кроме нескончаемого гнетущего чувства, что за ней вот-вот придут и помешать этому она не сможет.

Инга включила в комнате свет и опустилась на кровать. Это томление, однако, вовсе не вызывало в ней желания покончить с ним поскорее. Пойти и сдаться, например. Или специально вести себя легкомысленно, чтобы ее поймали. Инге снова вспомнились рассказы о людях, которых тянет на место преступления. Ее – точно не тянуло. Наоборот, она мечтала держаться как можно дальше от того военного городка, никогда даже в том направлении не ездить, вырвать из жизни любую мелочь, которая содержала в себе намек на убийство, пусть даже он существовал только в Ингином воображении. Она была убеждена: прожить долгую жизнь в мучительном ожидании куда лучше, чем короткую, но с чистой совестью.