Королева вправе потребовать браслет назад. Регент и временный глава олларианской церкви, она обязана вернуть реликвию Талигу, даже будучи эсператисткой. Что ж, придется признаться в том, что герцог Окделл не опроверг ложь Альдо Ракана. Завещание исчезло, но Катари хватит слова Скал, только сперва придется восстановить завещание Эрнани по памяти. Если постараться, это можно сделать.

Дикон уставился в золотисто-черную стену, заставляя себя во всех подробностях вспомнить не столь уж и давний вечер. Сюзерен не возвращался. Темнело. За окном выплясывал мокрый снег, топился камин, отблески пламени падали на шкатулку, воскрешая давно отгоревший закат. Черная башня на лакированной крышке была той же, что юноша видел сперва в Варасте, а потом — во сне, и в этом таился какой-то смысл. Человек, прятавший завещания, вряд ли сунул их куда попало, но что значит его выбор? Мрачная шутка? Намек? Проклятие? Но кому, Эрнани или Франциску, а может, обоим? Если шкатулку выбирал Рамиро Второй, очень может быть…

Получить корону из рук выскочки, укравшего твою честь и твою мать, умершего в собственной постели и швырнувшего тебе то, что мертвецам без надобности. Вместе с заботой о слабоумном единоутробном брате. Святой Алан, от такого взвоешь!

Окажись на месте Рамиро какой-нибудь Придд или Ферра, он бы вцепился в подачку, но Алва не едят дохлятину. Пасынок отомстил Франциску — странным, извращенным способом, но отомстил. Последняя воля узурпатора отправилась в Закат, а Рамиро остался самим собой, как и Ворон. Великий полководец при никчемном короле, ходячая легенда и ходячий ужас. Вешатель. Спустя Круг его странное послание попало в руки потомку Алана; это не могло быть случайностью, как и открывший тайну меча сон.

Дикон не сомневался, что видел настоящего Предателя. С Вешателем было сложнее — и не потому, что тот слишком походил на похудевшего Рокэ. Рамиро Второй не читал Веннена и не знал ни Альдо, ни Эгмонта Окделла. Оставалось признать, что Ричард говорил с собственными сомнениями, что прорастали сквозь любовь к сюзерену. И ничего удивительного, что у этих сомнений были синие глаза, — Ворон на суде и после него сказал слишком много важного.

Верность запрещает думать, но сон отметает запреты, и человек видит правду, какой бы горькой она ни была. Подобные озарения сродни пророчествам, хотя ничего чудесного в них нет.

— Да, мы враги, — сказал гостю Ричард. Это было так странно — пить вино с Вешателем, ощущать себя слегка пьяным и при этом твердо знать, что твоего собеседника нет на свете уже триста двадцать лет…

— Да, мы враги, но ваш отец не был ни трусом, ни предателем, как Эктор Придд.

— Не стоит называть трусом того, кто не бросал оружие до последнего.

— Вы слишком снисходительны.

— Увольте. Просто мне не нравится, когда не замечают чужих достоинств лишь потому, что речь идет о враге. Желание видеть на одном берегу сплошное зло, а на другом — кромешное добро удручает. Именно поэтому ваше семейство и наводит тоску.

— Да, мы не мешаем зло с добром и… не станем мешать! Окделлы не изменяют ни своему сюзерену, ни своему слову, ни своей любви… Это нас всегда предавали и предают всякие… Хватит! С этой минуты Скалы говорят только с… с тем, кто достоин!

— Хорошая лоза, не правда ли? Впрочем, в полной мере вы ощутите ее достоинства утром, а вот недостойных недооценивать не советую. Можно не замечать короля, особенно если он не видит вас, но попробуйте не заметить клопа в вашей постели. Вы для него есть, и с этим приходится что-то делать. Клопам не место там, где спят люди, в той же степени, что вашему нынешнему кумиру — на троне.

— Эр… Герцог Алва, вы умерли еще… только поэтому… Альдо — избранник судьбы и Кэртианы. Вы и я тоже, но Ракан выше нас, выше всех!

— Вы стали четче изъясняться, постарайтесь на этом не останавливаться. Согласен, ваш приятель — избранник, только не Кэртианы, а страха собственной слабости. Выросший с этим страхом жаждет стать самым большим, самым сильным, самым жестоким или хотя бы самым подлым и хитрым. Чтобы напасть первым и съесть прежде, чем съедят его.

— Мой государь возвращает принадлежащее ему по праву!

— Это оттуда же… Признать то, что не украшает, даже будь оно четырежды правдой, страшно. Проще объявить себя ходячим божеством, а своих подлецов и дураков святыми. Ну а чужим святым так просто пририсовать когти и хвосты…

— Или вы назовете, кто… дорисовывает, или… Пусть это сон… Вы владеете шпагой или только мечом?

— Не только, но кто, по-вашему, свалил Фабианову колонну и развлекается тасканием мертвецов?

— Вам не дают покоя почести, оказываемые Алану Окделлу!

— Ваш Алан был бы мне столь же безразличен, сколь и ваш батюшка, если б с их помощью не совращали младенцев. Да вы пейте, герцог. Пейте и пытайтесь думать. Чем славен Алан? Убийством, довольно-таки нелепым, к слову сказать, и такой же смертью. Ну, небезупречен был рыцарь, сорвался на том, что ему показалось не то предательством, не то пренебрежением. С кем не случается… Но когда срыв и глупость подают как образец доблести, а потом и тысячи дурней лезут в болото, меня тянет убить Алана еще раз. Заблаговременно.

— Алан Окделл был первым из рыцарей Талигойи.

— Алан был добрым малым, хоть и глуповатым. Он не виноват в том, что из него сотворили ваши наставники, хотя это и не предел. Самым мерзким из подсунутых мне идеалов был некий эр, отказавшийся одолжить другу фамильную шпагу, но проигравший деньги, лошадей и заветное кольцо второго друга. Я был искренне рад, когда идеал отправился в Занху. Нет, не за карточные долги, за попытку убийства, ну да кошки с ним…

Благодарю вас за беседу, юноша, но мне пора в мой Закат. Понимаю, что трудно, но попытайтесь уразуметь: просто человек… любой — вы, я, король — ничто. Талиг — все. Нами можно и нужно жертвовать ради Талига, Талигом ради нас — ни в коем случае. Жертвуя им, вы жертвуете не одним человеком, хоть бы и коронованным, а будущим многих тысяч, а значит — новым Кругом. Вернее, Кругами…

Ворон мог глумиться над памятью Алана, мог ненавидеть Альдо, но последние слова не произнес бы никогда, а временщик, вешавший восставших на крепостной стене, — тем более. Это мог сказать перед смертью отец, знай он про Эрнани… Что поделать, Окделлы в самом деле похожи. Алан пожертвовал собой во имя своего короля. Ричард сотню раз закрыл бы друга и сюзерена грудью, но Талигойя ждала другого государя. Дикон понял это еще при жизни Альдо, но гнал от себя подозрения, и те обернулись Вешателем. Повелитель Скал гостя выслушал. Гостя… Самого себя!

Ричард любил Альдо, верил ему, шел за ним, он не бросил сюзерена и после смерти, только Талигойя превыше короля настолько же, насколько король превыше эория, хоть бы и Повелителя. Больше юноша не колебался. Он знал, что поступает правильно, что клятва, которую он даст сейчас, нужна и важна, как не было нужно и важно еще ничто.