страждет. Но око земное не видит и не может постигнуть, что это страданье для бессмертного духа — мгновенно и ничтожно, как боль от комариного укола, как не видит и не знает оно и того, что земное страданье свое дух избирает свободно, потому что и одежду свою, тело земное, избирает он добровольно. Верю и знаю, как ни страшен грех мой, что и тот за мгновенную муку свою, взятую на себя в этой земной жизни, обрел духом своим такую радость, какую не воспримет ни одно земное око, но ослепнет от света ее, потому что претерпел до конца и земной своей и мгновенной мукой не одну мою душу направил на путь спасения. И еще верю и знаю, что не видит и не знает око земное, — в какой мере один дух, облеченный в земную одежду, причинит боль или радость другому, в той же мере воспримет он от второго такую же боль или радость. Не о земном, а о духовном сказано в Евангелии: кою мерою мерите, тою же и вам отмерено буде[324]. Истинно скажу — кою мерою мерил я страданья духу убитого мною, тою же мерою и сам воспринял, потому что ни дня, ни часа на знает мой дух покоя и так до сего дня. Но верю, так восприяли земные пути свои души наши, потому что этим избранными ими до земного воплощения путями своими помогли они друг другу приблизиться к вечному и единому источнику, пославшему их в жизнь. И ты не тоскуй и не сетуй о содеянном тобою; что совершилось, то совершилось, — но верь, что не здесь на земле сопрягаются пути душ наших и не здесь на земле познаются дела духов человеческих. Верь и тому, что и таким худым сосудом, что сейчас стоит перед тобою, не брезгует Владыка и через такой худой сосуд дает жаждущим утолить жажду, ибо истинно нет у него ни худых, ни добрых, а есть только дети равно любимые, ради которых Он и Сына Своего Единородного дал, указуя в Нем путь для спасения нашего. Радуюсь еще раз приходу твоему, иди и стань у аналоя.

При последних словах старец Леонид поднялся, надел епитрахиль и облачился в ризу и сам подошел к аналою, потом положил епитрахиль на голову склонившегося перед ним Алексея и громким голосом проговорил:

— Властью, данною мне Тобою, Владыко, отпускаю и разрешаю грехи раба Твоего.

И вслед за этим из маленькой дарохранительницы причастил Алексея.

Алексей делал все это молча, как во сне, подчиняясь какой-то внешней воле сильнейшего, видя и чувствуя, что те лучи света, которые зажглись в нем при первых словах старца Леонида, все ширились, становились ярче, разливались теплом во всем его теле и вдруг засияли и засверкали ярким, всепроникающим светом. И почему-то вспомнилась сестра Маша и подумалось, что и она бы поступила так же на его месте. Если бы Алексей мог видеть себя в это мгновенье, после того как старец отпустил его, он увидел бы свое лицо с ярко горящими щеками, блестящими, как в лихорадке глазами и улыбкой счастливой и детской.

Встретив ожидавшую его Эву, он сказал ей, все так же улыбаясь:

— Ты рожала, ты знаешь, как трудно бывает родиться новому человеку, — но еще труднее рожденному родиться вновь. Но зато, как хорошо теперь!

Конец первой тетради

<ЧАСТЬ 2>

<Ч. 2. Гл. 1. Александр Нивин и Эва в конце августа (1915) вернулись в Петербург. Гл. 2. Рождество. Алексей обращается к Давыду Аркадьевичу Русанову в хлопотах о братьях (сектантах)>

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В хлопотах за своих братьев, призванных на военную службу, Алексей решил обратиться к своему старому товарищу и другу Русанову. Когда-то весьма скромный петербургский корреспондент московских газет, теперь Русанов был одним из самых видных лиц в газетном и журнальном мире. В длительном перерыве между думскими сессиями он являлся необходимым звеном между правительством и общественными силами, — к нему обращались министры, когда желали разъяснить обществу направление своей деятельности, через него общественные силы выражали свои требования и пожелания. Хорошо осведомленный о том, что делается в управленческих верхах, не менее хорошо осведомленный о том, что делается во всех многочисленных партиях, он по-прежнему поддерживал связь и с низами, с теми партиями, которые в силу условий военного времени вынуждены были снова обратиться к подпольной деятельности. Поэтому с ним и его мнениями считались как наверху, так и в подполье. Говорили, что даже сам всесильный Григорий Распутин приглашал его к себе на чашку чая и сам посещал его тайком с черного хода.

Ни Алексей, ни Русанов не узнали сразу друг друга. Русанов не был тем худеньким, немного робким белокурым с выпуклыми голубыми глазами евреем, каким знал его Алексей, когда после смерти сестры Маши он некоторое время жил у Русанова, и Алексей не был тем стройным с худощавым лицом и молодым задорным румянцем во всю щеку, с крупно вьющимися волосами и черными, горящими как уголь глазами. Теперь Русанов потолстел, лысинка, тщательно зачесываемая, все-таки сверкала из-под потемневших волос; Алексей оброс бородой, румянец исчез, он слегка горбился, и вместо вьющейся головы была обычная для крестьян подстриженная в кружок шапка темных волос.

— Малый, что вам надобно, — спросил Алексея Русанов, встречая его в передней.

— Мне надо — Давыда Аркадьевича, — да это, кажется вы сами и есть.

— Постойте, постойте, дайте взглянуть хорошенько, Бог мой! Да это никак Алексей, да, Алексей! Да как же ты изменился, батенька мой, — Геня, Геня, знаешь, Алексей приехал, — крикнул он в комнаты, прежде чем стал обнимать Алексея.

— Алексей, какой Алексей, — ах, Боже мой! — воскрикнула выбежавшая из комнаты Геня, жена Русанова.

— Ну, вот что, ты пока займись им, напои, накорми как следует, а я сейчас только кой-что сделаю, распоряжусь и потом к вам, — Василий, вы всем говорите, что меня дома нет, снимите телефонную трубку. Я сегодня занят... Вы понимаете, кто приехал, ведь это наш учитель, наш, наш, ну одним словом Алексей Нивин.

— Это тот самый? — спросил робко Василий.

— Что? Да, да, тот самый, который, ах, и как же я рад тебя видеть... Иди, иди в столовую, Геня тебя накормит, а я сейчас... И, доведя их до столовой, он закрыл за ними дверь, а сам скрылся в своем кабинете.