И, со вздохом ругнувшись себе под нос, берется за винтовку.

В голове у нее сцепляются зубья шестеренок.

Что ни говори, в глубине души каждый техасец твердо верит, что любую проблему можно решить большим калибром.

– По-моему, у меня есть идея, – тихо говорит Мона, – но совершенно отчаянная.

Парсон смотрит на приближающегося гиганта.

– Ну, лично я вполне отчаялся.

Идея в голове у Моны собирается, оформляется, раскрашивается…

«Ну и дурь же», – думает она про себя. Так оно и есть. Потому что для этого необходимо, чтобы множество разных вещей случилось в нужное время определенным образом, а Мона успела близко познакомиться с, мягко говоря, причудливыми законами Винка. Но либо так, либо сидеть и ждать.

– Парсон, – просит она, – возьмите мою… девочку.

– Я?

– Да, вы. А Грэйси… думаю, ты с этим справишься куда лучше меня.

Она протягивает девушке два ручных зеркальца-линзы. Парсону приходится подтолкнуть девушку, чтобы та очнулась. Грэйси смотрит на зеркала и берет по одному в каждую руку. Зеркала сразу начинают мерцать, подергиваются жемчужным налетом.

– Будем считать, это значит «да», – говорит Мона и, встав, глядит на дочь, которая на диво живыми глазами уставилась на подходящего гиганта.

Моне больно смотреть на нее. Крошечное, независимое существо, сидящее на сгибе руки и играющее с ее левым ухом. Видеть в этих глазах мысль – ошеломительно.

«Если мне сегодня умирать, – думает Мона, – я умру счастливой. Потому что всякий мир, в котором ты есть, – хороший мир».

Но умирать сегодня она не намерена.

– Я тебя отдам ненадолго, – шепчет Мона дочке, – но ты не бойся. Я вернусь. Я только на минутку. – Она протягивает малышку Парсону. Ребенок тотчас начинает протестовать.

– Что вы задумали? – спрашивает Парсон, принимая девочку.

Мона объясняет.

– О, – говорит Парсон, – ох, ничего себе!

– А то как же. Вы летите на площадь, хорошо? А ты, – оборачивается она к Грэйси, – давай на плато. Ты сможешь быст…

Грэйси улыбается Моне, сверкнув черными глазами, и, словно шагнув за невидимую стену, исчезает.

Двое оставшихся таращатся на пустое место.

– Похоже, она может и вправду быстро, – отмечает Парсон.

Мона оглядывается на столовую гору, словно ожидает увидеть Грэйси на вершине.

– Надеюсь, она уже на месте.

– Придется исходить из этого. Вы точно решились?

– Ничего лучшего в голову не приходит. Только слушайте – если что пойдет не по плану, хватайте малышку и бегите. Плевать мне на ваше «не могу покинуть Винк», придумайте что-нибудь. И за мной не возвращайтесь. Главное – ее вытащить. Поняли?

Парсон кивает.

– Хорошо, – говорит Мона. – Тогда начинаем.

И, развернувшись, она бросается через дорогу.

Выбранный магазинчик – это багетная мастерская – Моне приходится взламывать, а потом она сразу проходит в глубину. Картины на стенах вздрагивают при каждом ударе и повисают под новым наклоном. Мона ищет в себе страх, но, после того как она отдала дочь, все для нее будто онемело.

Она срывает со стены зеркало вместе с тонкой, полупрозрачной занавесочкой. Поднимается по лестнице на самую крышу и, хотя опасается поднять голову, видит, как туша гиганта прокладывает себе путь через Винк. Трубы, кирпичи, фонарные столбы разлетаются шрапнелью.

– Дерьмо, – бранится Мона. Ей представлялось, времени у нее будет больше.

Она видит в городском парке Парсона и на руках у него…

– Иисусе, – выдыхает Мона. Дочка бьется в истерике, орет во всю мощь легких. «Это недолго, маленькая. Совсем недолго. Продержись немножко».

Она заворачивает зеркало в тюлевую занавеску, чтобы погасить предательский блеск, а отражение все-таки видеть. Потом прислоняет его к кондиционеру на восточной стене, лицом к городской площади у парка и здания суда.

Пристроив зеркало, она навзничь вытягивается на полу перпендикулярно стене здания, укрывшись от улицы за стенкой фута два высотой. За своими ступнями ей видно зеркало, отражающее, что творится за стенкой, за ее макушкой: сейчас там ничего нет, кроме витрин, деревьев и розовой водонапорной башни с надписью «Винк».

Хорошо. Получилось. Остается посмотреть, что выйдет из продолжения ее дурацкой идеи.

Парсон с ее дочерью все стоят в парке. Личико малышки побагровело как свекла.

Сотрясается земля. Гигант уже всего в восьми кварталах.

Он огромен. Потрясающе огромен. Так велик, что Мона не понимает, что видит. Следующий его шаг покрывает шесть кварталов.

Улицы внизу трескаются, рвутся, как ячейки сети, захватившей слишком большую рыбину.

Мона бросает взгляд на столовую гору. Лишь бы Грэйси была готова. Ведь надо будет…

– Ну, – шепчет Мона. – Ну же… Ну…

Не померещился ли ей проблеск на вершине? Словно солнечный зайчик от крошечного…

Парсон с ее дочерью приобретают легкую прозрачность. И внезапно исчезают.

Гигант замирает на полушаге.

Мона плашмя вытягивается на крыше.

Ни звука, кроме разносящегося над Винком жужжания. Моне представляется, как остолбеневший гигант силится понять, что там за чертовщина. Он-то думал, что без Первого Винк для него безопасен.

Земля вздрагивает, но мягче, гораздо медленнее – нерешительный шаг. Моне слышно, как трескаются мостовые и здания – словно арктические льдины.

Мона проверяет, в стволе ли патрон – ей подмигивает золотистый блеск. Запустив руку в карман, она расставляет перед собой пяток оставшихся. Если все пойдет хорошо, они не понадобятся: если Парсон не ошибся, хватит одного выстрела.

Два невероятно громких шага – очень быстрых, очень близких. Мать, как видно, поняла, что ребенок на горе, рядом с Кобурнской, рядом с линзами. Мона воображает ее ужас при мысли, что кому-то в Винке известно что-то, неизвестное Ей, что линзы можно каким-то образом перестроить на обратный ход. Откуда им знать? Возможно ли, чтобы они знали?

На крыше темнеет, как при затмении. Но Мона понимает: это не затмение, это Ее тень.

Деревья бешено дрожат. Трескаются, вываливаются, бьются вдребезги стекла соседних домов. Осколки блестящим дождем засыпают мостовую. Так близко…

И тут зеркало темнеет, отражая черную рябую плоть. У самого парка.

Пора.

Мона, вскочив, разворачивается, подхватывает винтовку, прицел сходит с ума, ловя громадные, мелькающие на бегу ноги, и тут…

Грохот прекращается.