– Как… откуда тебе знать, как сделать меня счастливой?

– Я многое знаю, милая, – говорит ее мать. – Никто и не догадывается, как многое знают матери.

– Меня ты не знаешь.

Она улыбается.

– Знаю. Да, знаю.

Она поднимает палец и постукивает им по воздуху…

И от него разбегается рябь, как по воде пруда, и все рябит, меняется…

Мона понимает, что стала другого роста. Опустив глаза, видит себя девочкой лет девяти, сидящей на подушечке рядом с матерью. Но теперь они в доме ее матери в Винке, в сельском домике из адобы. Все, точь-в-точь как на той пленке, светится шиком середины века с небольшой примесью Нью-Мексико. Высоко стоящее солнце бросает в окна лучи светлее снега.

Мать осталась той же: красное платье, улыбка, совершенство.

– Вот чего тебе хочется, – говорит она. – И я могу тебе это дать. Ты можешь расти здесь, со мной. И в этот раз мы все сделаем правильно. Будем праздновать Рождество и День благодарения, и я буду помогать тебе с уроками, а вечерами…

Мона молчит. Ей больно слушать, ведь именно этого ей всю жизнь хотелось. Но она чувствует – это неправильно.

– Что не так? – спрашивает мать.

– Я не того хочу, – отвечает Мона. – По крайней мере теперь хочу не того. Я уже не девочка, мама. Все это… все это было так давно.

– Но может быть сейчас. Может быть правильно.

Мона не отвечает.

– Тебе нужно больше? – спрашивает мать. И снова постукивает по воздуху, и он идет рябью и…

Мона сидит на крылечке. Наверняка это Винк, небо горит сказочным закатом, и, хотя дом ей не знаком, перед ней на кофейном столике чашка чая. Откуда-то она знает, что сама его заварила, как любит – половину на половину и с подсластителем «Спленда».

Оглядевшись, она так же мгновенно сознает, что это ее дом. Она здесь живет. Прожила много лет.

Опустив взгляд, она видит себя уже не девятилетней Моной: ей двадцать пять, а то и тридцать. Она слышит, как у соседей открывается дверь, оборачивается. Это ее мать. Как видно, они живут на одной улице. Мать выходит из дома, улыбается, в волосах ее немного седины, у глаз морщинки, но одета она все в то же ослепительное красное платье.

– Могло бы быть так, – говорит она, направляясь к Моне по тротуару. – Мы прожили вместе много лет. Ты стала самостоятельной, но я всегда рядом. – Подойдя, она опирается локтями на перила крылечка. – Мы бы вместе чаевничали, пекли пироги, сплетничали бы, дружили. Играли бы в карты, я бы рассказывала тебе разные истории, и по утрам мы бы вместе просматривали газеты. И, если что, я всегда была бы под рукой.

– Если что?…

Мать Моны с улыбкой фокусника, показывающего особенно удачный трюк, кивает в сторону двора.

Мона поднимает глаза.

Перед ее домом растет дерево. А с нижней ветки свисают крошечные розовые качели.

Зажмурившись, Мона отворачивается.

– Я бы помогала, когда она плачет ночь напролет, – слышит она голос матери. – Я бы присматривала, пока ты вздремнешь часок в спальне. Я бы помогала разбираться с потопом – так бы мы называли переполнившиеся памперсы. – Она смеется не без горечи, будто в свое время намучилась с такими вещами и Мона могла бы об этом вспомнить… «Ничего подобного. Она все это выдумывает. Все это выдумки». – Я бы всегда была под рукой, чтобы рассказать, чем кормить, а чем не надо, и показать, как хранить бутылочки, и что делать, когда режутся зубки. Я всегда была бы с тобой. С ней.

Мона мотает головой.

– Нет. Нет!

– Что – нет? Почему – нет?

– Я потеряла ребенка, мама. – Мона чувствует влагу на щеках. – Потеряла. Это тяжело, и видит бог, как бы я хотела, чтобы этого не случилось, но вот случилось.

– Но ты могла бы ее вернуть. Уже вернула.

– Но ведь на самом деле она не моя? Она нужна тебе для своих целей, я знаю. Что останется мне, когда ты возьмешь свое?

Мать не отвечает.

– Так что ты вернешь мне, когда все это кончится? Настоящую девочку? Мою настоящую дочь? Или еще одну версию, выкраденную бог знает где?

Мать будто не слышит, не отвечает на вопросы. Она просто улыбается и говорит:

– Ты была бы счастлива.

– Нет. Не была бы. Это всего лишь… картинки, мама. Они ненастоящие, нет.

Мона смаргивает новые слезы. А когда открывает глаза, она снова в техасском доме восьмидесятых годов.

– Уверена? – спрашивает ее мать. – Может быть, ты не представляешь, что я могла бы…

Мона заставляет себя вспомнить, где они, что происходит и что на самом деле представляет собой ее мать, и тогда у нее вырывается вопрос:

– Зачем тебе моя дочь? Ты хочешь ей зла?

– Зла твоей дочери? Нет, нет, любовь моя. Ни за что.

– Но зачем-то она тебе нужна. Зачем?

– Я хочу заботиться о твоей малышке. Хочу уберечь ее от опасности – совсем, навсегда.

Моне никогда не доводилось слышать столь мучительной искренности.

– Я не хочу мучить тебя, Мона, любовь моя, не хочу говорить, что ты о ней не заботилась… но ведь она умерла, Мона. Она умерла. Ты не сумела ее уберечь, и она умерла.

Мона склоняет голову.

– Не по моей вине.

– Может быть и нет, но ты не смогла этого предотвратить. А я сумею, любовь моя. Позволь мне помочь. Я хочу позаботиться обо всех вас. Спасти от опасности. Я хочу помочь.

При этих словах что-то в сознании Моны встает на место, словно штырек входит в паз. Как там говорил мистер Первый?…

– Спасти всех от опасности, – тихо повторяет Мона.

– Да.

Мона начинает соображать. И старается скрыть участившееся дыхание.

– Что не так, дорогая? – спрашивает ее мать.

– Ты это и раньше говорила, да?

– Я? Когда?

– Когда переносила сюда свою семью. Остальных детей. Ты привела их сюда, чтобы спасти всех от опасности.

Что-то мелькает в глазах ее матери.

– Это они тебе рассказали?

– Да.

– Да, но я же была права, – говорит мать. – Наш мир на той стороне… рушился.

– А почему? Этого мне никто не сумел объяснить.

– Просто… рушился. Мы оказались чрезмерно велики для него. Нас было слишком много. Тот мир, то измерение реальности нас не выдержало.

Мона открывает глаза. И, как уже не раз бывало, зрение двоится: она видит мирную гостиную, сборную солянку уютной мебели середины века, надушенную ароматом свежего печева, и сквозь нее проступает разбитый, дымящийся городок и огромная темная фигура, склоняющаяся над ней…