маленький, жалкий человечек. Посмотри-ка, что с ним такое. Он подымается со шнурками для ботинок по лестнице. Да, такими делами мы занимались. Прямо хоть пропадай в своих отрепьях, все это еще старое барахло с военной службы, шнурки для ботинок, мадам, я хотел только спросить, не можете ли вы дать мне чашку кофе, а что с вашим мужем, кажется, убит на войне? Затем Людерс нахлобучивает шляпу: А деньги? Пожалуйте-ка! Да, это Людерс, он торговал когда-то в компании со мной. У дамочки лицо пылает, а одна щека – белее снега, дамочка роется в портмоне, кряхтит, того и гляди свалится. Людерс шарит в ящиках, – эх, одна старая оловянная дрянь, надо бежать, не то еще подымется шум, крик. По коридору, за дверь, вниз по лестнице. Да, Людерс это сделал. Крадет. Крадет много. А мне передают записку от нее, ну, что это такое со мной, ноги у меня как отрубленные, почему же я не могу встать. Послушайте, Биберкопф, не хотите ли коньяку, умер у вас кто-нибудь, что ли? Почему? Потому! Почему у меня отрублены ноги, я не знаю. Надо спросить Людерса, надо заговорить с ним. Послушай, Людерс, здравствуй, Людерс, как поживаешь? Неважно? Я тоже, подойди ко мне, сядь-ка вот тут на стул, да не уходи же, что я тебе сделал, ну, не уходи.

Подпустить ближе. Подпустить ближе черную ночь, автомобили, замерзшие дороги, прощанье маленькой девочки с родителями, девочки, которая уезжает в Америку с какими-то мужчиной и женщиной и со временем привыкнет к другой жизни, только бы осталась хорошей и послушной, а остальное приложится. Подпустить ближе…

Рейнхольд? А, Рейнхольд, фу, черт! Сволочь, явился-таки, что тебе тут нужно, хочешь похвастаться передо мной? Да ведь тебя никакой дождь не вымоет добела, тебя, бродягу, убийцу, каторжника, изволь вынуть трубку из пасти, когда я с тобой говорю! Хорошо, что ты пришел, тебя, гада, мне только и недоставало, тебя еще не сцапали, а у тебя синее пальто, смотри, засыплешься в нем. «Ну а ты сам-то кто же, Франц?» – «Я? Ах ты, бродяга! Во всяком случае, я не убийца. Да знаешь ты, кого ты убил?» – «А кто показал мне девчонку, а кто нисколько не дорожил ею и заставил меня лечь на кровать, кто? Хвастун ты несчастный!» – «Это еще не причина, чтоб ты ее задушил». – «Что ж тут такого? Разве ты сам чуть не забил ее до смерти? Эх, ты! А потом, говорят, есть еще некая особа, которая лежит на Ландсбергераллее и тоже не сама от себя попала на кладбище. Что, выкусил, крыть-то, видно, нечем? Ну-ка, что скажет на это господин Франц Биберкопф, по профессии горлопан, трепач и пустомеля?» – «Да ведь ты же и меня столкнул под автомобиль, так что мне отрезало руку». – «Ха-ха-ха, можешь подвязать себе руку из папье-маше. Чем я виноват, что ты такой идиот и связываешься со мной?» – «Идиот?» – «А ты думал, не идиот? Вот ты сейчас в Бухе и прикидываешься сумасшедшим, а я живу себе не тужу. Кто же из нас двоих идиот, а?»

И вот он идет, и адский пламень сверкает в его глазах, и вырастают рога на его голове, и он визжит: Ну что ж, давай поборемся, давай покажи, какой ты есть, Францекен, Францекен Биберкопф, бобровая головушка, ха! А Франц плотно смыкает веки. Не надо мне было с ним связываться, не надо было с ним тягаться. И на кой черт он мне дался?

– Что ж ты, Францекен, призадумался? Покажи, кто ты такой, есть ли у тебя силенки?

Не надо было мне с ним тягаться. Он подначивает, подзуживает меня и сейчас, о, это отчаянный человек, и мне не надо было с ним связываться. С ним я все равно не справлюсь, и мне не следовало вовсе и начинать.

Видно, силенок у тебя нет, Францекен.

Не надо мне было никакой силы против этого человека. Теперь я вижу, что это было неправильно. А я-то, чего только я не делал. Вон, вон его.

Но тот не уходит.

Убирайся вон, убирайся…

Франц кричит во все горло, ломает руки: Мне надо видеть кого-нибудь другого, почему больше никто не приходит, почему этот стоит и не уходит?

– Знаю, знаю, ты меня не любишь, не по вкусу я тебе. Ну и ладно, сейчас явится другой!

Подпустить ближе. Подпустить ближе обширные, плоские, безмолвные равнины, одинокие кирпичные домики, из которых струится красноватый свет. Города, лежащие по одной железнодорожной линии, Франкфурт-на-Одере, Губен, Зоммерфельд, Лигниц, Бреславль, города эти всплывают возле вокзалов, города с большими и малыми улицами. Подпустить ближе едущие экипажи, скользящие, мчащиеся стрелой автомобили.

Но вот Рейнхольд собирается уходить, а затем еще раз останавливается и, сверкнув глазами, спрашивает: «Ну, кто ж из нас сильнее, Францекен, кто победил?»

А Франц дрожит: Я не победил, это я знаю.

Подпустить ближе.

Сейчас войдет кто-то другой.

И Франц еще больше приподнимается на койке, стискивает кулак.

В печь сажают хлеб, в огромную печь. Жар неимоверный, вся печь трещит.

Ида! Ах, наконец-то он ушел. Слава богу, Ида, что ты пришла. Только что у меня был величайший негодяй, какой есть на свете. Хорошо, Ида, что ты пришла, тот меня все время подначивал и подзуживал. Что ты на это скажешь? Мое дело плохо, вот я сижу теперь здесь, в Бухе, ты знаешь, что это такое: Бух? Это – дом умалишенных, меня посадили сюда для наблюдения, сошел ли я уже с ума. Ида, да подойди же, не поворачивайся ко мне спиной. Что это она там делает? Стоит на кухне. Да, стоит на кухне. Чего-то там хлопочет. Вероятно, вытирает посуду. Но почему она все сгибается набок, все на один бок, словно у нее прострел? Как будто ее кто бьет по боку. Да не бей же ты, эй ты, послушай, как тебя, ведь это же бесчеловечно, оставь, оставь ее, слышишь, да, да, кто ж это ее так бьет, ведь она уж и стоять не может, да стой ты прямо, девонька, повернись, взгляни на меня. Кто ж это тебя так страшно бьет?

– Ты, Франц, это ты меня забил до смерти.

Нет, нет, неправда, это установлено на суде, я только причинил тебе телесное повреждение, я не повинен в твоей смерти. Не говори так, Ида.

– Да, ты забил меня до смерти. Берегись, Франц.

Он кричит: нет, нет, он сжимает кулак, закрывает рукою глаза, и все же он видит.

Подпустить ближе. Подпустить ближе чужих путников, они несут на спине мешки с