крошку с куколкой: она лежит там одна, сломанная, с неестественно выгнутыми ногами и переломанными костями спины, моя маленькая, милая пчелка… Родители тут же бросились вниз, все еще не веря своим глазам, а я прошла в ее комнату — подумала, мало ли все это глупая шутка, и Рэй сейчас сладко спит в своей кровати. Более того, я настолько поверила в эту странную выдумку, что разворошила одеяло и даже заглянула в шкаф, ведь она может там спрятаться ото всех, а мы… ищем ее… и никак найти не можем… А потом я увидела записку — наверное, она предназначалась для нас всех, но я так и не смогла прочитать дальше первых строчек. Она знала, что делает, Джек… Она действительно хотела это сделать… И меня каждый раз начинает трясти от осознания того, что когда я решала какой-то глупый пример, Рэй сидела в соседней от меня комнате и держала в своей крохотной голове эту ужасную мысль; сидела, зная, что уже через пару часов, как только дом погрузится в спокойный и крепкий сон, она поднимется на эту злополучную крышу и… Боже, я не могу, прости, не могу!

Робертсон снова зарыдала; и все же ромашковый чай производил на нее какое-то странное действие, а потому некогда страшные и истеричные вопли теперь звучали жалко и вымученно. Словно кто-то нажал на резиновую игрушку, и после пронзительно оглушающего писка она теперь со слабым сипением выпускает из себя клочки воздуха. Джеку было одновременно жалко девушку, но вместе с тем его сердце слишком переполняли собственные волнения, чтобы размышлять о чьих-нибудь еще; он думал и в то же время так сильно боялся думать — ему казалось, что любая мысль теперь его попросту уничтожит, сломает, и он тоже зарыдает вслух, что будет ужасной ошибкой…

— И… что ты собираешься теперь делать? — шепотом спросил Джек, мигом вспоминая о сопящих в соседней комнате людях, которых ни в коем случае разбудить нельзя, да они и не поймут, даже если он сделает попытку рассказать о своем горе. Им-то плевать, всем, всему миру плевать на маленькое рыжеволосое существо, которое осталось потерянным без поддержки, любви и заботливого тепла — и вот теперь оно разбито на осколки, которые тщетно пытаются склеить люди в белых халатах. Смазывают места скола волшебной пастой (которая, наверное, пахнет клубникой), и один кусочек пристает к другому, однако, магия так не работает; кукла пустая, мертвая, грустная; это всего-навсего оболочка, а душа рассыпалась на асфальте тысячей невидимых искр, тут же утонувших в серой грязи. Но никто не заметил, не попытался собрать бережно в руку и разглядеть поближе. Всех беспокоил только разбитый фарфор, потому что прочее глупости — кому нужна сломанная игрушка?

Парень вдруг представил эту картину наяву, так, как она, быть может, на самом деле существовала в действительности — услужливое воображение выудило из пропитанной пылью и солнечным светом кладовой новый молочного цвета холст, поместило в крепления деревянного мольберта… и вот чужая рука ловко выводит линии, а парень чувствует, как с каждым новым штрихом внутри него что-то рушится.

Девочка поднимается по ступенькам тощей лестницы наверх, закусывая от страха губы и крепко сжимая противно-холодные перила. Руки дрожат, и она так сильно боится упасть; один толчок крышки тяжелого люка, и лицо обласкал ледяной ветерок зимней ночи. Девочка смотрит на небо, грязное, скрытое за пеленой густых облаков, и думает, как ей хотелось бы рукой поворошить эту страшную муть и хоть одним глазком посмотреть на крупицы мерцающих звезд. Она еще улыбнулась, подумав, что это довольно-таки странная мысль для последнего желания, но не стала думать ни о чем другом, чтобы снова не стало грустно.

Девочка походит к самому краю, смотрит вниз, зная, что у нее может закружиться голова от такой высоты, но не делает ни шагу назад, а только вглядывается: как горят одинокие фонари на центральных улицах города, а на длинных дорогах-змеях изредка мелькают красные и желтые огоньки запоздалых автомобилей… Она вглядывается в единичные пятнышки света, являющие собой чьи-то окна, где люди еще не успели спокойно уснуть, и говорит вслух (все равно никто уже не услышит):

— Это плохая ночь — поверьте, будут и лучше. Она некрасивая. Совсем нет звезд. Хотя, может, это и хорошо — иначе мне стало бы жаль оставлять их прекрасное сияние.

Глупышка не сдерживает короткий смешок и оборачивается назад, ожидая, что вот-вот крышка люка откроется еще раз, и наружу покажутся лица ее преследователей. Она будто бы даже вздрагивает, стоит только представить расстроенное лицо папы или мамино испуганное выражение, и дышит часто-часто, словно сейчас ее снова утащат сильные руки вниз, в серую сущность дома, и это последний шанс подышать ночной свободой… И ветер даже стал, кажется, слаще; губы покрываются коркой, а за ними зубы стучат друг об дружку, потому что девочка накинула на плечи легкое пальто — большего сделать она не успела, схватив первую попавшуюся под руку вещь, и теперь стояла, обдуваемая со всех четырех сторон холодом, прямо на остром краю крыши. Наверное, крошка посмотрела еще раз вниз, затем на окна, после задержала особенно долгий и задумчивый взгляд на блеклом кружочке луны… и спрыгнула.

Маленькая девочка шагнула вниз, в самую настоящую бесконечность, становясь единым с ней целым. Закрыла глаза от страха, но всего на долю секунд.

Маленькая девочка не успела даже искренне испугаться; только будто бы моргнула на секунду, и в голове что-то резко хрустнуло, обрывая юную жизнь. Она и не почувствовала, как переломилась тонкая шея и кости позвоночника, а нога неестественно выгнулась назад.

Маленькая девочка лежит теперь на грязном асфальте, а вокруг нее мириады золотых огоньков впитываются в землю и мгновенно исчезают, оставляя безвольное и ненужное тело. Некогда прелестный и дышащий человек превратился в ком мышц, крови и рваной одежды, такой беззащитный и уже мертвый, мертвый, потому что дивное сердце остановилось. Правда, это случилось не здесь, не при соприкосновении летящего тела с асфальтом, а еще на крыше высокого дома — когда зеленые глаза погасли, став одного оттенка с темной небесной гладью. Тогда ее крошечное сердце замерло, и все остальное произошло неосознанно, но так предсказуемо…

Джек дернулся от испуга, представив, как хрупкое тельце поднимают чужие руки и прячут в белоснежные двери подъехавшей машины. Женщина в спальном костюме и мужчина рядом с ней впиваются друг другу ногтями в плечи, закусывают губы, не в силах что-либо сказать, а только глядя испуганно на то, что осталось от их милого