тиуна, Костянтина Буженинова,

Федора Кроткого, Богдана

Дубровина, Дмитрея Вахнева,

Иона Резанцова, Ждана

Путянина, Григорья Елизарова,

Богдана Матфеева, Пятово

Щёкина, Якима Михайлова,

Семёна Шатерникова, Никиту

Жданского, Ждана Соудешова,

Иона Остафева, Никиту

Цыплетева, Ездока Мостинина,

Суморока Сулешова, Василя

Перфушкова, Василия

Матфеева, Григорья подъячего,

Воина подъячего, Бориса

Мартьянова, Макарью

Назимова, Стефана Палицына,

Семёна Кречатникова, Петра

Иванова, Шестово Амирева,

Чюда Гарина, Несмиана

Матфеева, Салтана конюха

Нечая конюха Малютина,

Моисея конюха, Томило конюха,

Марью и Меншика Сысоевых,

Ермолу Вяземского,

Нехорошево человека

Басманова, Андрея человека

Басманова, Михаила Дубнева

владычего дьяка, Шарапа

Волыцкого чашника; Второво,

Семёна Чертовского, Вешняка

Паюсова, Григоря Оникиева,

Михаиле Загряского, Петра

Софроновского.

…Он проснулся от плечевой боли. Один, в телеге посреди поля. Куда его занесло?.. Пасмурно. Холодно. Серо. Небо отёчное, залубеневшее, выпуклое. Лоснится, словно от наледи. Звёзды налиты тусклым светом, лик луны размыт. Иногда небо с шипением ощеривается в кривой гримасе, безмолвные слепые молнии ниспадают зигзагами на землю, следом катится невидимый гром.

Слышит шорохи и шумы. Исподтишка оглядывается. В степи, куда достигает глаз, стоят повозки с поникшими людьми: иные спят, другие в задумчивости головы свесили. И у всех левое плечо обнажено. Что за напасть? Кого ждём? Зачем тут? Куда? Откуда? Лагерь походный, что ли? Война? Беглецы? Пленные? И главное – у всех лица как будто знакомые, но не вспомнить кто. И шёпот наползает:

– Кого ждём?

– Господаря… Князя…

– Самого… Владыку…

– Велено ждать…

А, верно, митрополита ждут! Ну, велено – будем ждать: видно, владыка сей поход должен благословить, а в церкви задержался…

Хотя какое там – поход! На телегах – разный голимый люд: и дети, и бабы, и пащенки. Даже старики со старухами, свои хилые плечи оголив, на повозках словно дрова свалены. Все ждут, понурившись. Нет, тут не поход. Тут другое.

Надвинул шапку, скосил глаза – и у него плечо оголено! Рукав шубейки оторван, рядом валяется! Кто оторвал, кто посмел, когда?

Вдруг шорохи отовсюду:

– Идут!

– Тише, тише!

– Не смотреть туда!

Украдкой, из-под шапки, оглядывается.

Видит: мерным шагом меж повозок петляют две фигуры. Одна – в драной, рваной грязно-серой хламиде, под башлыком лица не видно. Другая – при полном виде: блёсткая кольчуга, шлем с забралом, стальные рукавицы, меч до земли.

Хламидник идёт первым и меткими тычками чем-то шлёпает по обнажённым плечам: вот того хлопнул, этого тукнул, а того не тронул, а те колымаги вообще обошёл стороной. Кольчужник следом спешит, что-то у себя в свитке отмечая.

И тихо кругом. Никто голов не поворачивает, туда не смотрит, звуков не издаёт, будто покойник в дому: лишь краткие вскрики клеймёных, шорохи одёжи, поскрип телег, карканье ворон.

Притаившись, краем глаза замечает, что хламидник не просто шлёпает по плечам, а каким-то клеймом печати ставит. Вот оно что! Метит для чего-то? Господи! Но кто это?

Вот они ближе, ближе… Втянул голову в плечи, замер.

Свисты и шорохи, что-то жгуче-горячее примкнуло к плечу. Неведомое слово произнесено. Едким запахом обдало – и всё, ушли дальше, только на спине у кольчужника огромные крыла сложились в дрожащий серый бугор.

Крылья? Шлем? Золотая кольчуга? Неужели?

Стал украдкой выворачивать голову: на плече – кровянистый отпечаток, словно сапогом с красной грязью на подошве заехали. Принялся рукавом тереть печать, но она не стиралась – наоборот, стала ярче набухать алым и жечься. Плеснул на плечо из баклаги, но вода, попадая на печать, шипела и сворачивалась в кровяные катышки, отчего сильнее засмердело сулемой, серой и горелым мясом.

…Очнулся от боли в плече. Господи, что привиделось? Что это было? Такой страшный запах может быть только у спадшего архангела Денницы!.. А за ним следом шёл его брат, архангел Михаил – кто ещё осмелится на близость к сатане? Да, архангел Михаил остался под Богом, но братскую любовь к отпаденцу Деннице блюдёт, не трогает пока брата, а лишь следует за ним, имена его жертв записывая, чтобы донести их до Господа. «Грозный архангел Михаил – сыскарь Бога, противоядник сатаны! Его и любить, и бояться надо – он не разбирает, вор ли ты или праведный отшельник, он карает за милую душу, да не только кого одного, а целые города или даже страны, буде ему таково Господом велено!» – учил в детстве Мисаил Сукин.

«Но что сия печать значит? Кого удостоил ею падший ангел? И я при чём?»

Скинув кроля, привычно гревшего ему пах, крикнул Прошку, велел рассмотреть – нет ли чего на плече?

Полусонный слуга, хлопая глазами, глянул:

– Чему там быть? Крылья не выросли! Красновато чуть… Отлежал или прыщ ломится.

– Воду греть! Паровую готовь!

Пока слуга шуровал в мыленке, приходил в себя после нелепого сна, скидывая его паутину, озирая предстоящий день и радуясь, что вчера сошла с души гроздь невзгод – во всём поползун, жалкий человече Бомелий виновен оказался!

Надо бы у слуги Пака спросить поподробнее – кто Бомелию этот клочок чертами и резами исписал? Небось, какой-нибудь поп-пьянчуга за полштофа нацарапал – долго ли? Не владыка ли Никодим постарался? С него станет! Последнее время волком смотрит за то, что я его доход и кошт урезал. Допросить Никодима! И как же быстро Бомелий соображает! Откуда он знал, что Арапышев шишигу привезёт?

Но хуже всего, что проклятому Бомелию все мои телесные и душевные раны и недуги известны. Да что поделать? Раны для веры – главное богатство, они не дают человеку стать нехристем! Раны надо беречь, лелеять, бередить, чтоб не заросли, не закрылись, не дали забыть о Боге и о страждущих братьях мира сего. Как на Голгофе кровь Христа, пролитая на могилу Адама, смыла с праотца и его потомства первородный грех, так раны и муки смывают с души всяческое зло, въедаясь до сердцевины твоей души и очищая её, как скребок лекаря скоблит рану от гноя. Ведь ежели у тебя самого всё болит и скрежещет внутри – то ты избавления жаждешь, а не чужих мук, укрытия от своей невзгоды ищешь, а не козни врагам строишь – не до этого. Гвоздь из своего ока вырвать пытаешься, а не в чужую глазницу штырь вбить! Посему муки – колыбель добра! Алчущие – да обрящут! А Бомелий – моя самоизмышлённая пагуба, и больше ничего! Сам приручил, сам и избавлюсь!