— Наглая ложь, приятель! Во-первых, Берлихинген знает толк в черной магии, а во-вторых, в некоторых битвах он один своею железной рукой сразил до двухсот человек. И такой герой даст себя пленить?

— С вашего разрешения, — перебил его Толстяк, — вы не правы. Гец действительно в плену, в крепости Хайльброн. Но он не был разбит, а его крепость не была разрушена. Союзники пообещали ему и его сподвижникам свободный проход из замка. Но только Гец вышел из ворот, как они на него напали, поубивали его слуг, а самого взяли в плен. Так что союз в данном случае поступил постыдно.

— Попрошу вас, господин, — возмутился Длинный, — не говорить так о руководстве союзников! Я лично знаю этих господ, например, стольник Вальдбург — очень уважаемый человек, к тому же мой друг.

Толстяк, казалось, хотел что-то возразить, однако проглотил чуть не слетевшие с языка слова вместе с глотком вина. Добропорядочные бюргеры издали возгласы удивления при упоминании столь высокого знакомства и почтительно приподняли шапки.

— Ну, если вы так хорошо известны у союзников, — проговорил с непоколебимым упрямством Оборванец, — то имеете, конечно, самые свежие известия о Тюбингене. Как там дела?

— Город на ладан дышит. Был я там недавно и видел грандиозные сооружения для осады.

— О-о-о! Вот как! — зашептали бюргеры и сдвинулись, ожидая подробностей.

Тощий мужчина откинулся на спинку стула, сунул палец за пояс и еще дальше вытянул ноги.

— Да-да, друзья, там плохи дела, — проговорил он, — все окрестные селения сильно пострадали, фруктовые деревья вырублены, по городу и замку беспрерывно стреляют. Город уже сдался. А в замке засели сорок рыцарей, но они не смогут долго удерживать пару крепостных стен!

— Что? Пару стен! — возмутился Толстяк и с треском поставил свой бокал. — Кто видел замок в Тюбингене, не станет говорить о двух стенах! Разве со стороны горы там нет глубоких рвов, которые воспрепятствуют проникновению союзников с помощью лестниц? А какие там толстые, непробиваемые стены и башни, из которых уж точно не дадут разыграться пушкам!

— Повержены! Разрушены! — вскричал Длинный таким скрежещуще-глухим голосом, что испуганным бюргерам послышался грохот павших крепостных стен. — Новую башню, которую Ульрих только что возвел, Фрондсберг так расстрелял, что от нее ничего не осталось.

— Но ведь еще не все кончено, — встрял Оборванец. — Рыцари из замка по-прежнему делают вылазки и уже не одного союзника уложили отдыхать на берегу Неккара. А Фрондсбергу сбили с головы шляпу, так что у него теперь в ушах трещит.

— О! Вы плохо информированы, — надменно возразил ему Длинный. — Вылазки? На это у осаждающих имеется легкая кавалерия. Они носятся как черти. Это ведь греки из Албании, кажется из Эпироса. Их полковник — Георг Самарес — точно не пропустит из крепости ни одну собаку.

— Ну, с ним-то уже покончено, — высокомерно усмехнулся Торговец. — Собаки, как вы их называете, все-таки выскочили из крепости, хотя греки и караулили все пробоины, и так их укусили, а предводителя поймали и…

— Поймали? Самареса? — испуганно вскричал Длинный. — Приятель, да ты, верно, не расслышал!

— Ошибаетесь, — ответил тот абсолютно спокойно, — я слышал звон колоколов, его похоронили в церкви Святого Йоргена.

Бюргеры внимательно посмотрели на длинного чужака, надеясь уловить, как тот прореагирует на это известие. А он так нахмурил свои кустистые брови, что и глаз не видно стало, потеребил свою тощенькую бородку клинышком, потом раздраженно ударил костлявым кулаком по столу и заявил:

— Даже если они его на куски разрубили, этого грека, им уже ничто не поможет! Замок все равно рухнет, никто его не спасет, за ним падет и Тюбинген, тут и конец всему Вюртембергу. Ульрих уберется из страны, а высокочтимые господа, мои покровители, станут хозяевами!

— А кто может поручиться, что он вновь не вернется? И тогда… — возразил ему умный Толстяк и закрыл крышку своего кувшина.

— Вернется? — возопил Длинный. — Этот нищий! Кто осмеливается утверждать подобное? А?

— Нас это не касается, — робко забормотали бюргеры, — мы мирные люди, и нам все равно, кто у нас правитель, лишь бы налоги не были такими высокими. На постоялом дворе ведь можно обо всем разговаривать!

Так говорили они, и, казалось, Длинный остался доволен, что ему никто не возражает. Он оглядел каждого за столом испытующим взглядом и растянул рот в подобии дружеской улыбки.

— Это всего лишь напоминание о том, что мы и впредь не нуждаемся в герцоге. Лично для меня он вроде ядовитой серы. Потому мне и нравится «Отче наш», о, я вам сейчас спою!

Гости мрачно уставились в стол, им явно не хотелось слушать издевательскую песню о своем несчастном герцоге.

А Длинный промочил горло изрядным глотком вина и запел неприятным хриплым голосом:

Длинный закончил песню, которая, увы, не имела успеха, на печальной дрожащей ноте, бюргеры украдкой переглянулись и в ответ на жалостливое пение лишь пожали плечами. Сам же певец гордо оглядел слушателей, надеясь прочитать на их лицах одобрение и вызвать рукоплескания.

— Вы спели веселую песню, — нарушил молчание Оборванец. — Я, конечно, не могу так красиво петь, но знаю одну новую песню и хочу ее подарить вашей милости.

Худой криво усмехнулся и бросил косой взгляд на Торговца, но горожане кивнули тому, и он запел приятным тенорком, изредка посматривая на Длинного, как бы проверяя, какое впечатление производит.

Громкое рукоплескание и смех прервали певца. Гости повскакивали из-за стола, пожали руку певца и похвалили его песню.

Тощий не проронил ни слова, лишь мрачным взглядом обвел компанию; было не понятно — то ли он завидовал успеху Оборванца, то ли посчитал оскорбительным содержание его песни. Толстяк же с необыкновенно умным видом повторял про себя каждое слово певца и одобрительно кивал ему.