– Я бы так не сказал.

Я уже вдоволь наслушался. Варро донес до меня все, о чем его попросила Смайт, а все остальное было… расшаркиваниями? Допросом? Предупреждением?

– О? – произнес схоласт.

Хотя я уже развернулся, мне пришлось повернуться обратно и сказать в ответ:

– Я никогда не утверждал, что наверняка добьюсь мира или того, чего мы тут добиваемся. Я могу лишь говорить правду.

– Ах, правду… – Варро переступил с ноги на ногу и отвел взгляд. – Вам следует говорить нашу правду. Придерживаться протокола. Иначе вы бесполезны.

– Вашу правду? – повторил я, глядя на халцентерита. – Простите, советник, но вы, кажется, схоласт? Правда всегда одна.

Я с трудом сдерживал удивление, отвращение. Вам может показаться странным, что я, солгавший в своей жизни тысячи раз, был так возмущен его суждениями. Но он был схоластом. Ученым, посвятившим себя науке, философии естественной и неестественной. Он не должен был заниматься такой казуистикой.

– Лорд Марло, мы живем в трудные времена, и у нас трудная задача, – отмахнулся Варро. – Вам следует это понимать. Я изучил протоколы с Эмеша и знаю, как вы относитесь к истине.

Во мне встрепенулась тень, похожая на брата Криспина, и я едва не схватил схоласта за грудки. Я попятился. «Ярость слепа». При виде зеленого одеяния Варро мне вспомнился старый афоризм Аймора. Я лгал. Я лжец. Я не обманываю себя. Но я лжец на службе истины – в этом я себя убеждаю. На службе добра, что есть то же, что истина. Я лгал, потому что такая ложь облагораживала меня, в то время как ложь во благо Империи – Империи, продающей своих людей Бледным, – была унизительна.

Я не мог объяснить это Тору Варро. Однако я не мог объяснить это и самому себе. Понимал лишь, что его замечания возмутили мою гордость и чувство справедливости.

– Я выполняю свой долг, – ответил я.

– Это все, о чем мы просим, – сказал он, но я провел достаточно времени при дворе на Эмеше и Делосе, чтобы понимать истинную подоплеку слов. «Мы просим в последний раз».

Прошел день, а здесь – три, за которые я ничего не написал. Братья и сестры по обители попросили меня помочь выкопать новый колодец внутри десятилетней заставы, и отказаться я не мог, ведь я столько месяцев объедал их и тратил их чернила. Я упоминаю об этом не для того, чтобы подчеркнуть свою добродетельность, а чтобы продемонстрировать, что даже в уединении я не полностью отрешен от мира. Некоторые убеждены, что художники не могут считаться самостоятельными творцами, потому что переняли мастерство у других, ранних мастеров; что солдат, идущий на врага, не герой, а пешка – одна из многих. Все это неправда. В каждом из нас сокрыто множество, но мы – не просто клетки в теле человечества. Мы, скорее, глина, которая приобретает форму, как гора, под воздействием ветра, под топчущими ее ногами, под дождем. Мир формирует нас. Чужие руки оставляют на нас отметины, но мы – самостоятельны.

Мы можем быть частью общества. Мы – сами по себе.

Одно не исключает другого. Просто нужно во всем слушать свою душу, свое «я». Пусть оно ведет, а обязательства – следуют за ней. Поступать иначе, жить иначе – означает стать рабом. Очень часто наши слова срываются с губ с дыханием мертвых людей. Но такова наша традиция. Мы многократно пересказываем одну и ту же историю. Даем новую жизнь мертвым словам и храним их в памяти, чтобы однажды понять.

Я помню, как тяжело было тогда, на корабле, ждать сообщений от Сагары или Смайт. Я перевез с «Непреклонного» вещи, брошенные в день моего первого бегства. Кажется, тогда я сказал, что то, что мы считаем Тьмой, на деле лишь хаос, существовавший до Сотворения мира, каким он был, пока на него не пролился свет порядка. Поэтому мы воображаем во тьме чудовищных тварей. Я спал – или думал, что спал, – в своей каюте на «Мистрале», и видел сон… или не сон.

– В чем дело, Адриан? – наполнил комнату надтреснутый старческий голос, похожий на шелест страниц и скрип старой кожи.

Я с усилием сел, поджав под себя ноги. Веса старика, сидящего в изножье кровати, я не чувствовал, но видел его – растрепанного, в выглаженной зеленой робе, что была ярче, чем позволял разглядеть тусклый свет. Тор Гибсон сидел, держась за трость, подобно иконе Мудрости, опирающейся на посох.

– Плохой сон? – с улыбкой спросил он, беря меня за руку.

В его шершавых пальцах не было тепла, хотя улыбка оказалась лучезарной, словно солнце после дождя. Это было странно, ведь Гибсон, как подобает схоласту, редко улыбался.

– Это сон, – произнес я. – Еще одно видение?

Старик не ответил. Его серые глаза под кустистыми бровями сияли. Отпустив меня, он отвернулся, обратив внимание на нечто, скрытое во мраке.

– Я хочу, чтобы все это поскорее закончилось. Все это ожидание, все фигуры на доске.

– Ничто великое не создается внезапно, даже гроздьям винограда или плодам инжира нужно время, – ответил Гибсон таким тоном, что я сразу понял, что он цитирует какого-то древнего, неизвестного мне мудреца. – Если вы скажете мне, что хотите инжира, я отвечу, что должно пройти время[40]. – Он опустил подбородок на навершие трости. – Ты сам этого хотел и готовился к этому, разве нет? Усадить сьельсинов за один стол с собой и поговорить с ними?

– Это так.

– Тогда чего жалуешься? – спросил он. – Как ты там обычно говорил? Вперед и вниз.

– Не сворачивая ни налево, ни направо.

Не думаю, что я хотя бы раз говорил это Гибсону, но реальность событий не зависит от того, происходили они на самом деле или нет. Я прислонился спиной к холодной стене, наблюдая за фантомом. Тот наблюдал за мной.

– Знаю, – согласился я. – Знаю. Но я не справляюсь. Слишком сложно.

Трость просвистела в воздухе, ударив по кровати рядом с моим коленом.

– Kwatz! – воскликнул Гибсон. (Его любимое возражение, подозревал я, происходило из какой-то древней религиозной книги.) – Сложно, говоришь? А с чего ты взял, что будет легко?

Я не ответил, и он продолжил наседать:

– Хочешь помирить людей с другим народом. Сьельсинами. Почему ты решил, что эта ноша не тяжела?

Во снах мы часто не можем отвечать, и, вероятно, это произошло со мной. Я сидел молча и слушал.

– Ничего. Адриан, мы, люди, все равно что вьючные животные. Мы боремся и в борьбе находим смысл, находим себя. Таков путь.

– Ищи трудностей, – произнес я и услышал за спиной голос Братства, исходящий как будто прямо из стены каюты:

«Ищи трудностей».

Голос казался настолько реальным, настолько угрожающим, что я подскочил. Стены каюты исчезли, моя кровать и Гибсон очутились посреди бескрайней тьмы. Значит, точно сон.