Я не могла отвести глаз от острова. Вот он, конец моего пути. Мое будущее.

Отчаяние всколыхнулось во мне, но я придавила его ледяными глыбами равнодушия. Мне все равно. Я одна. И обойдусь в одиночку. Я видела два сна, с тех пор как отец оттолкнул меня. Два сна, о которых я боялась думать, чтобы о них не пронюхал Виндлайер. Эти сны пугали меня. Очень сильно. Я просыпалась в темноте по ночам и жевала рубашку, чтобы никто не услышал, как я плачу. Но когда я успокаивалась, все становилось ясно. Я не вполне четко видела свой путь и тем не менее понимала, что должна идти одна. В Клеррес.

Меня послали отнести грязные тарелки из каюты Двалии обратно на камбуз. Обычно она поручала такие дела не мне. Думаю, на этот раз она выбрала меня, чтобы показать Виндлайеру, что я теперь не только пользуюсь ее доверием, но и становлюсь любимицей. Я отточила свое подобострастие и покорность до совершенства и зашла в этом дальше, чем отваживался Виндлайер. От меня все время исходил тонкий лучик покаянного смирения. Это было опасно, приходилось все время держаться настороже, чтобы Виндлайер не пробрался в мой разум. С тех пор как он выпил змеиной слюны, он сделался до ужаса сильным. Но сила его была силой вола, которая хороша, чтобы действовать с размахом и крушить стены. А я была не стеной. Я была крошечным округлым камешком, твердым, как орех, и гладким, как галька, так что ему не за что было уцепиться. Я чувствовала, как он пытался, и не раз. Приходилось быть очень маленькой и выпускать наружу только те мысли, что не имели ко мне особого отношения. Рабское обожание Двалии, например.

Я была очень последовательна в своем притворстве, даже стояла возле ванны, когда Двалия мылась, с полотенцем наготове, а потом опускалась на колени и вытирала ее мозолистые стопы и толстые пальцы. Я вытирала ее ноги так, что она стонала от удовольствия, и подавала одежду так, словно помогаю облачаться особе королевской крови, а не гнусной старухе. Мне так хорошо удавалось водить ее за нос, что это почти пугало меня, ведь для этого приходилось думать как сломленная рабыня. Я боялась, что однажды эти мысли станут по-настоящему моими. Я не хотела быть ее рабыней, но жить без угроз и побоев оказалось таким облегчением, что закрадывалась мысль, будто на лучшее мне и надеяться не стоит.

У меня привычно защемило в груди – наверное, сердце. Я слышала, как говорят про «разбитое сердце» или «камень на сердце», но не подозревала, что именно так себя и чувствуешь, когда весь мир отворачивается от тебя. Я смотрела на остров, который наверняка и был Клерресом, и пыталась убедить себя, что смогу как-то там устроить свою жизнь. Потому что теперь я знала точно, что никогда не вернусь домой. Мы с отцом соприкоснулись разумами, и он оттолкнул меня, отшвырнул с такой силой, что я проснулась, вся дрожа, и меня затошнило. Я потянулась к Волку-Отцу, но и он не понимал, что случилось. Ну и вот. Все кончено. Я одна в целом свете. Никто не придет спасти меня. Никому нет дела до того, что со мной станет.

С тех пор как я это осознала, прошло несколько дней, но что еще хуже – с тех пор минуло несколько очень долгих ночей. Днем, под взглядами Двалии и Виндлайера, мне некогда было задумываться о своей судьбе. Все силы уходили на то, чтобы не давать Виндлайеру проникнуть ко мне в голову и убеждать Двалию, что я теперь сделалась до невозможности запуганная и услужливая. В дневные часы боль оттого, что отец меня бросил, была как неумолчное гудение, как бесконечное море вокруг. Днем я выживала, плавая в океане боли.

По ночам я тонула в ней. Мое одиночество сделалось абсолютным с тех пор, как я дотянулась до отца, а он оттолкнул меня. Я пыталась притвориться, что он не отверг меня, делала это как могла, но это было все равно что складывать осколки чашки в надежде собрать из них чайник. Там были и другие голоса. Один, кажется, принадлежал моей сестре, а может, и нет. И множество чужих, незнакомых. Один из них кричал и ревел. Не знаю, как мне удалось дотянуться туда, где они все были, но отец почувствовал мое присутствие. «Уходи!» – велел он мне, словно там было опасно, но сам не побежал вместе со мной. Не обнял, не прижал к себе, не защитил. Остался посреди бушующих голосов. А когда я отважилась позвать его снова, он грубо оттолкнул меня. И так сильно, что я не удержалась и стала падать, теряя его, теряя всякую надежду, что когда-нибудь меня спасут и я снова заживу жизнью, где будет место добру. Я кубарем свалилась обратно в себя, в свою крохотную одинокую сущность, и обнаружила, что Виндлайер вынюхивает щель в моей броне. Я не решилась даже заплакать вслух.

Сделала свои стены крепкими-прекрепкими. Волк-Отец предупреждал меня. Когда я держу стены такими прочными, никто не может до меня достучаться. Да я тогда и не хотела, чтобы кто-то говорил со мной. Не хотела никому нравиться, и уж подавно мне не надо было, чтобы меня любили. И сама не собиралась никогда никого любить.

Боль в сердце вдруг превратилась в боль в животе. К ней добавилась боль от невысказанных и незаписанных снов. Но видения, что являлись мне теперь, я не решалась никому поведать. Они были пугающие и мучительные, искусительные и ужасающие. И требовали, чтобы я сделала их явью. Чем ближе становился конец пути, тем более правдивыми они делались для меня, словно надвигалось будущее, которое я должна была осуществить.

Я закрыла глаза на мгновение, открыла их снова и стала смотреть на город, выкрашенный в нежные цвета. Заставляла себя любоваться им, воображая себя одним из его счастливых жителей. Как хорошо будет ходить, спешить по этим улицам, здороваться со знакомыми, спеша по поручению Двалии… И однажды сбежать.

Нет. Нельзя думать об этом, нельзя строить планы. Еще рано. Какое чудесное место, как хорошо мне тут будет! Как я счастлива, что мы наконец здесь! Я позволила этим мыслям просочиться наружу. Оказалось, что я могла подкармливать Двалию таким образом, даже когда не видела ее. Разум Двалии сделался для меня к этому времени различимым среди других. И разум Виндлайера тоже. Я на пробу брызнула в него этим воображаемым счастьем. На мгновение он проникся теплом, а потом яростно шлепнул эту мысль, будто прогоняя муху. Он не умел беззвучно говорить со мной. Порой ему удавалось донести до меня ту или иную мысль при помощи магии, но, по-моему, это выходило у него больше случайно, чем намеренно. Я не слышала, что он думает, но чувствовала его недоверие. А под ним таилась боль. Иногда Виндлайер искренне верил, что я могла бы стать ему братом и любить его так, как никто не любил. Он видел путь для нас, какого я никогда не видела.

На миг мне стало ужасно стыдно при мысли, что Виндлайер в эти минуты, возможно, чувствует себя таким же одиноким и покинутым, как я. Но я вышвырнула эту мысль и закрыла для нее дорогу обратно. Нет. Он помог похитить меня, помогал разрушить мой дом, обманул ту единственную, кто был добр ко мне на этом жутком пути, и сделал так, чтобы ее убили. Виндлайер не имеет права надеяться, что его полюбят за все это.

Эти размышления разожгли во мне ярость, а я уже знала, что любые сильные переживания создают бреши в моей броне. И запретила себе ненавидеть. От этого живот заболел пуще прежнего, но я не отступала. Снова стала разглядывать миленький город на берегу, его домики, похожие на пирожные на полках. Мне будет тут восхитительно хорошо. Я нацепила на лицо радостную улыбку, отнесла поднос на камбуз и оставила его там. На обратном пути в капитанскую каюту мне пришлось уворачиваться от матросов, которые принялись сновать по палубе. Мы заходили в гавань, и у них прибавилось дел. Один обругал меня, когда я еле успела отпрыгнуть у него с дороги. Маленькие лодки спешили к нам навстречу, матросы убирали паруса. Бухты канатов ждали, когда лодки подойдут, чтобы отбуксировать нас к причалу. Конец пути неотвратимо надвигался.