Корабль скрипнул зубами. На меня накатила волна чужих переживаний, но сердце забилось быстрее, и я стал дышать коротко и часто. «Странно, – подумал я, – что сюда еще не прибежали Альтия и Брэшен».

Корабль подслушал мою мысль и ответил:

– О, они догадываются и подозревают, но не знают всего, что происходит у меня на борту. Вот и наш разговор останется для них тайной. Столько лет, столько лет я жил в плену этого тела и в плену страданий истерзанного мальчика. А потом настал день, когда мы убили их. Кеннит собрал щепу, оставшуюся от моего лица, измельчил в пыль и подмешал им в похлебку. И когда они захлебывались рвотой, когда ползали, обхватив живот, не в силах встать на ноги, он лишил их жизни тем же самым топором, что ослепил меня. Он убил их одного за другим, и их кровь и память впитались в мои доски. Каждый, кто был свидетелем его позора и унижений, ощутил этот топор. И последним – Игрот. Как же ласково Кеннит оскопил его… И все это я тоже помню, человек-олень. – Он на время умолк, отвернулся от меня и стал смотреть на воду впереди. – Можешь ты это вообразить? Каково это – беспомощно смотреть, как юное создание, которое ты любишь, мучают и унижают? Смотреть и не иметь возможности убить его мучителя, не убив его самого? Снова и снова я забирал у него воспоминания. Дважды я забирал его и прятал его в себе, пока он не исцелялся душой достаточно, чтобы вернуться в собственное тело. Я мог сделать так, чтобы эти воспоминания померкли в его разуме, но стереть их не мог.

Голос корабля доносился словно издалека, когда он рассказывал о делах столетней давности.

– Кеннит не мог жить с этими воспоминаниями. Ему бы пришлось убить себя. Поэтому он убил меня вместо себя. Так мы договорились. Я хотел жить с этой памятью не больше, чем Кеннит. Мы убили их всех, одного за другим, и Игрота – последним. Потом Кеннит взял немалую долю добычи, что нашлась на борту, сел в лодку и стал смотреть, как я опрокидываюсь и набираю воду. Я хотел умереть. Я честно пытался. Я думал, у меня получится. Но мне не нужен воздух, не нужна пища. Я висел под водой вниз головой. Волны играли мной, потом меня подхватило течение. И когда я понял, что оно несет меня домой, то не стал противиться. Меня нашли плавающим килем вверх в проливе, ведущем в Удачнинскую гавань. Я мешал проходу кораблей. Меня вытащили на берег и приковали к суше. «Безумный корабль» звали меня. Отверженный. Там меня и нашли Альтия, Янтарь и Брэшен.

В ясном ночном небе над нами сияли звезды; корабль плавно резал волны, подгоняемый легким, но постоянным ветром. Легко было представить, что, кроме нас, в мире не осталось ни одной живой души. Молодой человек на палубе не шелохнулся за все это время. Может, это Совершенный погрузил его в такой глубокий сон? Многое ли из того, что узнал я, он поведал Кеннитссону? И почему решил поделиться этим со мной?

– Ничего из этого я ему не передам, – сказал корабль. – Когда я превращусь в драконов, я унесу все с собой.

– Думаешь, человеческие воспоминания померкнут, когда ты станешь драконами?

– Нет, – ответил он с уверенностью. – Память драконов и память змей от вылупления из яйца до превращения в дракона – это то, что удерживает нас в целости. Мы ничего не забываем, если, конечно, не случается беды с коконом. Я сброшу эту оболочку и твое обличье, но всегда буду нести в себе ужасные воспоминания о том, что люди способны творить друг с другом просто забавы ради.

Я понял, что мне почти нечего ему ответить. Я посмотрел на спящего Кеннитссона:

– Так он никогда не узнает, через что прошел его отец.

– Он уже знает достаточно. Соркор и Этта рассказали ему то немногое, что знали сами. Носить в себе настоящие, живые воспоминания ему ни к чему. Зачем ему знать больше?

– Может, чтобы понять, почему его отец сделал то, что сделал?

– О! Ну вот ты теперь знаешь, через что прошел Кеннит в детстве. Легче ли от этого тебе стало понять то, что сделал Кеннит, став взрослым?

Я слушал биение своего сердца.

– Нет.

– Вот и я не понимаю. И он не поймет. Так зачем обременять его этой ношей?

– Возможно, чтобы он никогда не совершил ничего подобного?

– Этот кусочек драконьего кокона у него на шее, кусочек, на котором вырезано подобие Кеннита, его мать носила куда дольше, чем сам Кеннит. Ее сделали шлюхой еще в детстве. А Кеннит был первым человеком, от которого она увидела добро. Можешь себе представить, кем она его считала? Человека, спасшего ее от такой жизни?

– Не могу.

– Поверь мне, Кеннитссон знает об изнасилованиях куда больше, чем готов признать, и вряд ли станет творить с другим то, что ненавидела его мать. – Он глубоко вдохнул и выдохнул – воздух зашумел, как волна, накатывающаяся на мелкий песок. – Возможно, поэтому мать и повязала амулет так туго ему на шею, прежде чем пустить ко мне на борт.

Кеннитссон зашевелился. Перекатился, открыл глаза и молча уставился в небо. Я затаил дыхание и замер. Плащ был не самой надежной защитой. Он в точности повторял рисунок того, что было позади меня, но сейчас его трепал ветер, и я испугался, что представляю собой странное зрелище.

Но Кеннитссон не смотрел на меня. Он заговорил, обращаясь то ли к звездам, то ли к кораблю:

– Я должен был появиться на свет на этой палубе. И вырасти здесь. Я так много упустил.

– Мы оба многое упустили, – отозвался Совершенный. Голос его был нежен. – Но что было, то прошло, сын. Мы возьмем то, что оставила нам судьба, и сохраним это в своих сердцах навсегда.

– Ты превратишься в драконов и покинешь меня.

– Да.

Кеннитссон вздохнул:

– Ты даже не задумался, прежде чем ответить.

– Другого ответа быть просто не могло.

– А ты будешь возвращаться, чтобы повидать меня? Или просто улетишь раз и навсегда?

– Этого я не знаю. Разве такое можно знать заранее?

Кеннитссон почти с мальчишеской наивностью спросил:

– А как ты сам надеешься, что с тобой будет?

– Наверное, мне придется заново учиться быть драконом. И нас будет двое, я и не совсем я. О том, что будет дальше, я ничего не могу сказать. Скажу только, что те дни, которые нам остались, я буду с тобой.

Я тихо удалился. Этот разговор был не для моих ушей. Мне с лихвой хватало собственной боли; мне незачем было слушать, как еще одного ребенка бросает отец. К тому же я слишком задержался с изваянием. Янтарь, а может, и Спарк, наверное, уже спят. Я двинулся по палубе, временами замирая и держась подальше от людей. В темноте под палубой, у двери в каюту Янтарь, я тихо снял плащ, встряхнул и аккуратно сложил его. Потом тихо трижды постучал в дверь. Никто не ответил, и я тихонько толкнул ее.

Шут лежал навзничь на полу. Света из иллюминатора едва хватало, чтобы разглядеть его.

– Фитц, – тепло приветствовал он меня.

Я посмотрел на него, потом на верхнюю койку: