это через грабеж с кровопролитием, у другого – через банковские операции, а для кого-то, кто хочет прожить чисто, он творит искусственные миры, типа искусства или наркомании, и уводит туда, как гамельнский крысолов. Для Образа жизни средства, которыми достигается счастье, – всего лишь вопрос материала, из которого он состоит. А состоит он из образов действия, которые создаются нашими решениями как ступени достижения цели, то есть определяются ею по мере надобности.

Мы можем быть крайне недовольны тем, как это устройство человеческого мышления решает вопрос о счастье, но при этом если и есть что-то, на что нужно оказывать воздействие, чтобы жизнь изменилась, так это именно он. Соответственно, именно Образ жизни и есть основной предмет прикладной психологической дисциплины «Искусства жизни».

Что можно в таком случае сказать об «Искусстве жизни». Если такая прикладная дисциплина будет создана, то основой ее будет Прикладное целеустроение, как это и обнаруживается у Милля. И что еще кажется мне неоспоримым – это «искусство» может быть только внутренним, то есть нечто вроде искусства самоочищения, искусства работы над собой. Убеждает меня в этом то, что многочисленные попытки переделывать нравственность и нравы людей сверху проваливались на нашей исторической памяти все разрушительней и разрушительней. Примером тому – колоссальные нравственные эксперименты, проведенные в Советской России или фашистской Германии.

Образ жизни людей меняется, если изменить условия их жизни. И кажется для внешнего наблюдателя, что вот он оказал воздействие и поменял Образ жизни. Но на самом деле то, что мы видим, когда говорим: «Твой образ жизни……» – есть лишь наше представление об образе жизни человека, и составляется оно из наблюдений за его поступками. Сам же Образ жизни, который заставляет его эти поступки совершать, скрыт от нашего прямого наблюдения, как бы часто мы не употребляли это выражение: «Твой образ жизни!..» И если мы «оказываем воздействие» – бьем, запугиваем, подкупаем или ласкаем и награждаем, мы оказываем воздействие на человека, а не на его Образ жизни. Почувствовав опасность или выгоду, сам человек меняет свой образ жизни и подстраивает его к жизненным условиям, чаще всего почти не замечая этого, настолько это привычно.

Марксизм прав – материальные условия жизни меняют мышление людей. Но это очевидно и без марксизма. Марксизм-ленинизм попробовал проверить положения марксизма в действительности и выяснил, что где-то в основные посылы закрались ошибки. Одна из них, на мой взгляд, как раз в том, что марксистское «Искусство жизни» предпочитало внешние воздействия.

«Искусство жизни», как прикладная дисциплина, перестраивающая Образ жизни, – это искусство работы над собой. При этом оно должно обладать следующими составными частями: прикладным целеустроением как способом изменять образы действия и поведение, меняя целевую архитектуру мышления; очищением как способом избавляться от устаревших образов действия и от всего инородного, привнесенного в мое сознание помимо моих решений; а также Наукой мышления, рассказывающей о том, как же устроено то, что я собрался менять.

Глава 8

Середина XIX века

Милль, безусловно, должен быть отнесен к этому периоду. Если мы вспомним предпослание М.Коула, в котором он характеризует середину XIX века, то увидим, что для большинства мыслителей той эпохи свойственно или рассматривать психологию исторически, или пытаться «придать научный статус изучению процессов и результатов психической жизни». Современная психофизиология родится в борьбе именно с этой «научной неопределенностью», которая при этом, пожалуй, была естественно предопределена. Несмотря на то, что уже Декарт попытался подойти к психологии физиологически, физиология была еще слишком слаба, а философия, из которой как раз в это время психология выделялась в самостоятельную науку, привыкла работать, скорее, с историческим материалом, чем с материалом физиологии.

В качестве примера можно упомянуть Иоганна Фридриха Гербарта (1776–1841). С одной стороны, он до конца жизни оставался философом-метафизиком, много занимавшийся нравственностью и педагогикой, а с другой стороны, именно его считал Вундт одним из своих прямых предшественников в создании научной психологии.

Осознав необходимость выяснения корней человеческого мышления, научная мысль Европы в начале и середине XIX века предлагает пути поиска этих корней. Этих путей, в общем-то, три.

Один из них, вначале почти отождествивший мышление и речь, становится современным языкознанием. Поскольку это отождествление в каком-то смысле оказалось проигрышным, со временем в классическом языкознании произошел отход от психологизма, а следовательно, и от попыток исследовать мышление. Языкознание стало самодостаточной дисциплиной, у которой «своих дел хватает», и теперь неодобрительно относится к попыткам вторжения психологов на его «территорию». При этом сами языковеды глубоко внутри своих позиций развивают дисциплину, которую можно назвать «теорией машинного перевода», хотя на самом деле там несколько сложнейших теорий, связанных с теорией смыслов и значений. Однако делается это настолько «своими средствами», что редкая психологическая птица рискует долететь до середины этого Днепра. При постановке вопроса о понятии «парадигмы» я брал за основу тексты теории «Философии языка». Это всего лишь пограничье закрытой языковедческой зоны. Язык того, что внутри ее, еще более сложен, значит, еще тоньше приспособлен не впускать чужаков.

Тем не менее, история показывает, что именно это направление языкознания оказывается очень тесно соприкасающимся с такими современными школами как, например, семиотическая, которые во многом строят свои исследования на мифологическом и этнопсихологическом материале. Это означает, что в лице представителей этого направления языкознание снова сделало попытку дать определение мышления средствами науки о языке. Очевидно, мы можем говорить в данном случае о возвращении к задачам, поставленным Гумбольдтом, но с новыми средствами, то есть методом. Пожалуй, можно сказать, что это – языковедческая попытка решить вопрос о происхождении мышления средствами самого мышления в чистом виде, заявленная еще классической философией. О том, как накапливались силы и рождался этот метод, рассказывать надо отдельно.

О том же, как завершалась эпоха Гумбольдта, я кратко расскажу на примере его последователя К.Гейзе в Германии.

Вторая часть ученых, таких как Э. Ж. Ренан во Франции, пыталась привнести в науку о душе физиологическую, то есть естественнонаучную определенность, не утеряв культуру.

Третьи, как тот же Милль в Англии, продолжают исследовать мышление через логику, иногда делая ее психологичной, иногда изгоняя из нее психологизм.

Этническая психология Лацаруса и Штейнталя, а впоследствии вторая психология Вундта рождаются во многом из этого противоречия середины прошлого века.

В это же время, то есть в первой половине XIX века, идею «второй психологии» на равных с Европой начинает разрабатывать Россия. Однако рассказ об этом я предпочту вынести в отдельную главу.

К.Гейзе в молодости был близок к В.Гумбольдту. Долго читал курс философии языкознания в Берлинском университете. Главный труд его жизни «Система языкознания» был издан Штейнталем лишь