Говоря о происхождении языка, Гейзе с неизбежностью вынужден говорить и о происхождении разума: «Человек отличается от животного своим разумным умом. Тот факт, что у животного отсутствует этот последний, доказывается вполне определенно неспособностью животного к совершенствованию. Птицы строят свои гнезда, а пчелы свои соты и теперь так же, как они это делали тысячелетия тому назад. Их поведение определено природой, а не самоопределением: отсюда вытекает отсутствие прогрессирующего саморазвития, отсутствие истории. Человек отличается внешним образом от животного языком. Животное не имеет языка так же, как не обладает разумным духом. Уже отсюда можно заключить, что язык находится в теснейшей связи с разумным духом, что по существу своему язык является выражением не ощущающей души, но свободного духа» (Цит. по: Погодин, с.447–448).

Гейзе можно считать мостом от Гумбольдта к народной психологии конца XIX века: «Определив, таким образом, сущность человеческого языка, как выражение разума, присущего человечеству, но отсутствующего у всего остального животного мира, Гейзе должен был отрицать эволюцию языка от восклицания к слову-символу. Он близок к В.Гумбольдту, когда полагает, что “мы можем исследовать только то, в какой связи к человеческой природе стоит язык, но не то, как человек пришел к языку”» (Там же, с.448).

Однажды придя к выводу, что мышление и язык неразрывны, мыслители прошлого века из философов и психологов превращаются в языковедов. Начало этому, как мы помним, положили уже Вико и Гердер, но особенно сильным оказалось влияние Гумбольдта. Все это полностью относится к Гейзе.

Рассмотрев различные теории о происхождении человеческого языка, он «приходит к убеждению, что ”всеобщий дух, существенно присущий человеку разум, создает себе язык в силу внутренней потребности и путем естественного развития, подчиняясь влечению к деятельности, которое существенным образом принадлежит его субстанции. Таким образом, не физический организм человека и не субъективный дух представляет его творящее и образующее начало (принцип) языка, но создание языка совершается с необходимостью, без обдуманного намерения и ясного сознания, в силу внутреннего инстинкта духа, т. е.в форме органической естественной необходимости. Противоречие между теориями божественного и человеческого происхождения языка оказывается возведенным здесь (в этом взгляде) к высшему единству”.Доказывая то, что оставил без разъяснения В.Гумбольдт, Гейзе задается вопросом, когда же именно, на какой стадии своего духовного развития первобытный человек создал язык.“В своем первоначальном состоянии, полагает Гейзе, человек не должен представляться нам только ощущающим естественным созданием. С первого же момента своего бытия он является, согласно своей сущности, самостоятельным, разумным существом и должен, как таковое, выражаться. Поэтому и происхождение языка должно прямо совпадать с происхождением человеческого рода, а этот последний нельзя мыслить, как пребывающий долгое время в звероподобном естественном состоянии, из которого он только медленно и с трудом пробуждается для сознательной жизни”.

Таким образом, пропасть между животной и человеческой психической жизнью, которую вырыл Декарт и на которой строили свои представления о начале языка Гердер, Гумбольдт и Гейзе, привела к тому, что на вопрос: как возник человеческий язык, это направление не могло уже дать никакого ответа. Оно ясно и определенно показало, почему человек говорит, а животное нет, но как он заговорил впервые, ни Гумбольдт, ни Гейзе не могли сообщить» (Погодин, с.449).

По сути, как считает Погодин, это направление языкознания в итоге сближается с точкой зрения немецкого метафизика XVIII века, противника просвещения И. Г. Гаманна (1730–1788), «что первоисточник всех человеческих способностей есть Божественное творчество» (Там же), что для нас означает, что такое сближение Погодин считает ненаучным. Гаманн, называвший себя Северным магом, однако, не столько воевал с наукой, сколько с кантовской рассудочностью в познании, указывая «на творческую силу чувства и душевности, которые он считал действенными, особенно в языке, и открывающимися в поэзии, «родном языке человечества». Его влияние распространяется на периоды «бури и натиска», классицизма вплоть до романтизма и современной философии языка» (СЭС). Это означает, что Гаманн, даже если не смог это точно передать, тем не менее нащупал в языкознании нечто глубинное и в силу этого плохо доступное имеющимся научным средствам. В любом случае, такой отзыв могла вызвать только та теория языка, в которой на глубинном уровне узнавалось нечто соответствующее действительности и воздействующее на человеческое сознание, о чем свидетельствуют обращения к магии и поэзии.

Следовательно, сделать без глубокого исследования вывод о том, сближается ли языкознание после Гумбольдта с подходом Гаманна или же оно сближается с оценкой Гаманна «настоящими учеными», было бы неоправданно. А вот исследовать «магический» подход к языку и творчеству культурно-исторической психологии придется.

Погодин выводит психологию мышления конца XIX – начала XX в., скорее, из работ французского исследователя Жозефа Эрнеста Ренана (1823–1892). Ренан – философ-ориенталист и словесник – был поклонником французского физиолога Клода Бернара. Об этом он говорит в своей «Вступительной речи по случаю избрания в члены французской Академии» (1879). Там же он приводит слова некоего господина Декамбре «о наилучшем писателе», которые, очевидно, полностью соответствовали его образу видения того, как связаны мышление и речь: «Он прибегает к слову <…>, как скромный человек к платью, лишь чтобы прикрыться.… Он мыслит, чувствует, а затем является уж и слово» (Ренан, с.13).

Погодин приводит выдержку из очень ранней работы Ренана 1848 года («О происхождении языка»), которая, на мой взгляд, не только определяет все творчество Ренана, но и ставит некую задачу, которую действительно пыталась решить последующая европейская психология:

«Ренан заявляет уже в предисловии к своему опыту, что он хочет базироваться только на данных науки, именно на результатах науки сравнительного языкознания. Ренан становится в этом труде на эволюционную точку зрения. “Подобно тому, как наряду с наукой об органах и их отправлениях существует другая наука, обнимающая историю их образования и развития, точно также и наряду с психологией, пытающейся описать и распределить явления и функции душевные, следовало бы создать историю начал (эмбриологию) ума человека, которая исследовала бы появление и первое движение способностей, представляющих теперь столь правильную деятельность”» (Погодин, с.452).

С одной стороны, особенно учитывая привязанность Ренана к физиологии, можно посчитать, что он призывает к созданию психофизиологии. Однако, если вспомнить, что из себя представляет психофизиология XX века, и присмотреться к тому, что говорит Ренан, становится ясно, что он не только призывает создать «вторую психологию», но, по сути, он говорит об истории психологии мышления, что полностью соответствует задачам культурно-исторической психологии.

Сам Ренан считал целью мира – создание более совершенного человека. Очевидно, это подвигло его к изучению античности и раннего христианства. Можно считать, что он очень тонкий знаток быта Римской империи. В этом он близок Вико.