в «Абсолютной музыке», что «страх, что чувства – тело – возьмут верх над интеллектом – разумом, – лежит в основе всего западноевропейского отношения к искусству в целом, но в особенности – отношения к музыке, которая более, чем что-либо другое, обнажает границу между разумом и чувствами». Там она, судя по всему, и пребывает, будучи феноменом скорее внерациональным, чем интеллигибельным. Это и внушало страх – как, кстати, в эпоху Просвещения с его культом разума, так и в другие эпохи, апеллировавшие уже к чувствам. «В те времена, когда понятие “абстрактного искусства” еще не существовало, лишь музыка предоставляла возможность создания искусства чистой формы», ибо она сама была – абстракцией. Чувственной ли химерой, или математически, аналитически выстроенным концептом, не суть важно. Ибо полного (все время хочется написать – «абсолютного») ключа к этому явлению не было ни у рационалистов, ни у романтиков. Несмотря на все сломанные копья, музыка оставалась – да и остается – непостижимым. Ведь что добавил прогресс в акустике, математике, появление новомодной научной дисциплины sound studies[162] к пониманию очарования музыкой Моцарта, Баха или Шостаковича? Поэтому, как ни банально это звучит, справедливым кажется перекидывание мостика от абстрактного к метафизическому: «Абстрактное искусство, таким образом, оперирует на более высоком метафизическом уровне, чем искусство предметное[163]. Первое превосходит второе именно в силу своего отказа от взаимодействия с материальным миром». Но, возможно, более кратко и емко суть музыки удалось сформулировать Морицу Каррьеру, в своей «Эстетика: идея прекрасного»[164] призывавшему рассматривать музыку не как «накопление последовательных тонов», но как «принцип становления». К последовательности тонов как раз легко применить различные «вычислительные» принципы – и не получить исчерпывающих ответов, а принцип становления, наоборот, предполагает ту субъективную составляющую, которой не доставало в первом подходе и объективацией которой являемся мы, простые слушатели. Причастные к метафизическому становлению музыки – и попыткам разгадать ее.

Беседы

Михаил Бараш:

Лучшее пишется о лучшем

Михаил Бараш – поэт, прозаик, эссеист. Родился в Москве в 1958, биофизик. Участник самиздатовских изданий «Эпсилон салон», «Русская мысль», «Континент». С 1987 года жил преимущественно в Париже. В настоящее время занимается переводами с французского и собственной микропрозой.

Михаил, вы ведете очевидно непубличную, тихую, внутреннюю, я бы сказал, литературную жизнь. Это же сознательный выбор в нашем шумном мире, среди подчас крикливой литературной братии? И как вас можно было бы представить в «вводке» к этой беседе?

Последняя истина индивидуальна, я думаю. Типологически я открыт в публичный мир больше, чем это обнаруживалось до сих пор. Правда, немногим больше. Так пока складывалось в моей биографии, в которой нет ничего особенного, кроме того, что я спрашивал с себя больше, чем мог дать. В каком-то смысле, работа не отпускала.

А если меня представлять. Вот как приблизительно пересекаются между собой общее и частное. Факты не такие значительные, но, возможно, красноречивые. Если перечислять в случайном порядке, как приходят мне самому, забывшему о всякой скромности. Мои тексты опубликованы почти во всех интернет-источниках из самых разборчивых (право, не знаю, какие остались среди пригодных по направлению, кроме тех, которые я сам сейчас снобирую с детским упрямством), и моя известность и, возможно, влияние растут (если не самообольщаюсь, как видно по лайкам и комментариям в фб, например). Cкоро выйдет книга стихов. Из моих редких публикаций в прошлом многие оказались в самых лучших местах. Например, в La lettre internationale, в 90-ом году, среди нобелевских лауреатов и знаменитостей, таких как Чеслав Милош, Норман Мейлер и других, которых я забыл, так как по глупости раздарил авторские экземпляры (или правильно поступил), на развороте, в середине номера, посвященного поэзии (мою прозу), причем ближайшего, по указанию главреда, слыхом обо мне прежде не слыхавшего. Пил на двоих из горла с Лимоновым в Люксембургском саду у его любимого фонтана Медичей, когда он еще походил на человека. Точечно пересекался с Бродским, хорошо отзывавшимся о моих стихах, причем не раз. Был баловнем в «Русской мысли» и получал гонорар за принесенную статью тотчас, в то время как обычно люди ждали неделями. И ушел оттуда, почувствовав себя творчески стесненным. Мария Васильевна Розанова, на мой упрек в том, что она слишком много печатает по политике и что через тридцать лет ее «Синтаксис» будет интересен только новой литературой, говорила: «Миша, если вы вправду так думаете, то из вас выйдет большой писатель». Думаю, «Эпсилон-салона» без меня не было бы: идея семинаров-чтений принадлежала мне, моя квартира была площадкой, мой характер определял атмосферу. В дни моего отъезда Виктор Ерофеев посвятил мне свое чтение. Пригов, когда гуляли в Париже в 94, кажется, на прощание наговорил комплиментов, а это ему не свойственно. Christian Bourgois, чуть ли не лучший парижский издатель, в частности, правообладатель на книги Пессоа, тут хвала вашей интуиции в ассоциации между им и мной, собирался печатать прозу «Он не гонялся за изяществом», но его смерть прервала проект. И то, что я пишу сейчас, наименее всего, по-моему, продиктовано литпроцессом. При случае сообщу другие, наверное, более интересные факты, но пока достаточно. Это проба передать вам некоторую свойственную мне волну, что ли. Литература для меня это самые сливки умственного и всякого бытия в степени, кажется, встречающейся нечасто. И, возможно, мне удастся в этом вполне осуществиться.

Мне как раз казалось, когда читал ваши последние тексты, что вы открыты миру почти как бодхисаттва – умея почти во всем видеть гармонию, получать счастье, слышать музыку природы, получать почти физическое, эпикурейское наслаждение от звезд, сада. И – хотя это не имеет отношения ни к чему, кроме моего психотипа – иногда мне не хватало у вас трагизма. Вы избегаете писать о пагубном, вам неинтересны происки мелких бесов? Просто о счастье – и из состояния счастья – писать, и писать очень хорошо – очень редкое, почти необычное явление…

Хорошо понимаю вас. Какое-то время назад я бы сказал то же самое. Но сегодня я так вижу существо своего дела. Зло меня не вдохновляет (как иных). По мне, искусство это свидетельство глубокого оздоровления. Претерпевая зло, я становлюсь всего лишь частью себя, серею. Я думаю, что это объективно, то есть – абсолютный закон: лучшее пишется о лучшем. Внутренняя авторская отдача так же благотворна, как внешняя. Мир, в котором мы живем, ничем не создается в такой степени, как нами. Если Рая не строить, его не будет. Так же и Ада. Возможно, все виды искусства, не обращенные прямо к богоявлению, незрелы. Литература, плоть от плоти цивилизации. История цивилизации, к которой мы с вами принадлежим, постыдна. И то,