Княжна повернулась к ней и, стараясь затушить поднявшееся вее душе враждебное чувство к этой девушке, поцеловала ее. Но ей становилосьтяжело оттого, что настроение всех окружающих было так далеко от того, что былов ее душе.

— Где он? — спросила она еще раз, обращаясь ко всем.

— Он внизу, Наташа с ним, — отвечала Соня, краснея. — Пошлиузнать. Вы, я думаю, устали, княжна?

У княжны выступили на глаза слезы досады. Она отвернулась ихотела опять спросить у графини, где пройти к нему, как в дверях послышалисьлегкие, стремительные, как будто веселые шаги. Княжна оглянулась и увиделапочти вбегающую Наташу, ту Наташу, которая в то давнишнее свидание в Москве такне понравилась ей.

Но не успела княжна взглянуть на лицо этой Наташи, как онапоняла, что это был ее искренний товарищ по горю, и потому ее друг. Онабросилась ей навстречу и, обняв ее, заплакала на ее плече.

Как только Наташа, сидевшая у изголовья князя Андрея, узналао приезде княжны Марьи, она тихо вышла из его комнаты теми быстрыми, какпоказалось княжне Марье, как будто веселыми шагами и побежала к ней.

На взволнованном лице ее, когда она вбежала в комнату, былотолько одно выражение — выражение любви, беспредельной любви к нему, к ней, ковсему тому, что было близко любимому человеку, выраженье жалости, страданья задругих и страстного желанья отдать себя всю для того, чтобы помочь им. Виднобыло, что в эту минуту ни одной мысли о себе, о своих отношениях к нему не былов душе Наташи.

Чуткая княжна Марья с первого взгляда на лицо Наташи понялавсе это и с горестным наслаждением плакала на ее плече.

— Пойдемте, пойдемте к нему, Мари, — проговорила Наташа,отводя ее в другую комнату.

Княжна Марья подняла лицо, отерла глаза и обратилась кНаташе. Она чувствовала, что от нее она все поймет и узнает.

— Что… — начала она вопрос, но вдруг остановилась. Онапочувствовала, что словами нельзя ни спросить, ни ответить. Лицо и глаза Наташидолжны были сказать все яснее и глубже.

Наташа смотрела на нее, но, казалось, была в страхе исомнении — сказать или не сказать все то, что она знала; она как будтопочувствовала, что перед этими лучистыми глазами, проникавшими в самую глубь еесердца, нельзя не сказать всю, всю истину, какою она ее видела. Губа Наташивдруг дрогнула, уродливые морщины образовались вокруг ее рта, и она, зарыдав,закрыла лицо руками.

Княжна Марья поняла все.

Но она все-таки надеялась и спросила словами, в которые онане верила:

— Но как его рана? Вообще в каком он положении?

— Вы, вы… увидите, — только могла сказать Наташа.

Они посидели несколько времени внизу подле его комнаты, стем чтобы перестать плакать и войти к нему с спокойными лицами.

— Как шла вся болезнь? Давно ли ему стало хуже? Когда этослучилось? — спрашивала княжна Марья.

Наташа рассказывала, что первое время была опасность отгорячечного состояния и от страданий, но в Троице это прошло, и доктор боялсяодного — антонова огня. Но и эта опасность миновалась. Когда приехали вЯрославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что касалось нагноения и т.п.), и доктор говорил, что нагноение может пойти правильно. Сделаласьлихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опасна.

— Но два дня тому назад, — начала Наташа, — вдруг этосделалось… — Она удержала рыданья. — Я не знаю отчего, но вы увидите, какой онстал.

— Ослабел? похудел?.. — спрашивала княжна.

— Нет, не то, но хуже. Вы увидите. Ах, Мари, Мари, онслишком хорош, он не может, не может жить… потому что…

Когда Наташа привычным движением отворила его дверь,пропуская вперед себя княжну, княжна Марья чувствовала уже в горле своемготовые рыданья. Сколько она ни готовилась, ни старалась успокоиться, оназнала, что не в силах будет без слез увидать его.

Княжна Марья понимала то, что разумела Наташа словами: с нимслучилось это два дня тому назад. Она понимала, что это означало то, что онвдруг смягчился, и что смягчение, умиление эти были признаками смерти. Она,подходя к двери, уже видела в воображении своем то лицо Андрюши, которое оназнала с детства, нежное, кроткое, умиленное, которое так редко бывало у него ипотому так сильно всегда на нее действовало. Она знала, что он скажет ей тихие,нежные слова, как те, которые сказал ей отец перед смертью, и что она невынесет этого и разрыдается над ним. Но, рано ли, поздно ли, это должно былобыть, и она вошла в комнату. Рыдания все ближе и ближе подступали ей к горлу, вто время как она своими близорукими глазами яснее и яснее различала его форму иотыскивала его черты, и вот она увидала его лицо и встретилась с ним взглядом.

Он лежал на диване, обложенный подушками, в меховом беличьемхалате. Он был худ и бледен. Одна худая, прозрачно-белая рука его держала платок,другою он, тихими движениями пальцев, трогал тонкие отросшие усы. Глаза егосмотрели на входивших.

Увидав его лицо и встретившись с ним взглядом, княжна Марьявдруг умерила быстроту своего шага и почувствовала, что слезы вдруг пересохли ирыдания остановились. Уловив выражение его лица и взгляда, она вдруг оробела ипочувствовала себя виноватой.

«Да в чем же я виновата?» — спросила она себя. «В том, чтоживешь и думаешь о живом, а я!..» — отвечал его холодный, строгий взгляд.

В глубоком, не из себя, но в себя смотревшем взгляде былапочти враждебность, когда он медленно оглянул сестру и Наташу.

Он поцеловался с сестрой рука в руку, по их привычке.

— Здравствуй, Мари, как это ты добралась? — сказал онголосом таким же ровным и чуждым, каким был его взгляд. Ежели бы он завизжалотчаянным криком, то этот крик менее бы ужаснул княжну Марью, чем звук этогоголоса.

— И Николушку привезла? — сказал он также ровно и медленно ис очевидным усилием воспоминанья.

— Как твое здоровье теперь? — говорила княжна Марья, самаудивляясь тому, что она говорила.

— Это, мой друг, у доктора спрашивать надо, — сказал он, и,видимо сделав еще усилие, чтобы быть ласковым, он сказал одним ртом (виднобыло, что он вовсе не думал того, что говорил): — Merci, chere amie, d`etrevenue. [Спасибо, милый друг, что приехала. ]