Первый раз он испытал это чувство тогда, когда гранатаволчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал,что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно,как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветоклюбви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти ине думал о ней.

Чем больше он, в те часы страдальческого уединения иполубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое емуначало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земнойжизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого нелюбить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этимначалом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал тустрашную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он,это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе:ну что ж, тем лучше.

Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед нимявилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку,заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закраласьв его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли сталиприходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидалКурагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том,жив ли он? И он не смел спросить этого.

Болезнь его шла своим физическим порядком, но то, что Наташаназывала: это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжныМарьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, вкоторой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он ещедорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покоренныйприпадок ужаса перед неведомым.

Это было вечером. Он был, как обыкновенно после обеда, влегком лихорадочном состоянии, и мысли его были чрезвычайно ясны. Соня сидела устола. Он задремал. Вдруг ощущение счастья охватило его.

«А, это она вошла!» — подумал он.

Действительно, на месте Сони сидела только что неслышнымишагами вошедшая Наташа.

С тех пор как она стала ходить за ним, он всегда испытывалэто физическое ощущение ее близости. Она сидела на кресле, боком к нему,заслоняя собой от него свет свечи, и вязала чулок. (Она выучилась вязать чулкис тех пор, как раз князь Андрей сказал ей, что никто так не умеет ходить забольными, как старые няни, которые вяжут чулки, и что в вязании чулка естьчто-то успокоительное.) Тонкие пальцы ее быстро перебирали изредкасталкивающиеся спицы, и задумчивый профиль ее опущенного лица был ясно виденему. Она сделала движенье — клубок скатился с ее колен. Она вздрогнула,оглянулась на него и, заслоняя свечу рукой, осторожным, гибким и точнымдвижением изогнулась, подняла клубок и села в прежнее положение.

Он смотрел на нее, не шевелясь, и видел, что ей нужно былопосле своего движения вздохнуть во всю грудь, но она не решалась этого сделатьи осторожно переводила дыханье.

В Троицкой лавре они говорили о прошедшем, и он сказал ей,что, ежели бы он был жив, он бы благодарил вечно бога за свою рану, котораясвела его опять с нею; но с тех пор они никогда не говорили о будущем.

«Могло или не могло это быть? — думал он теперь, глядя нанее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. — Неужели только затем такстранно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открыласьистина жизни только для того, чтобы я жил во лжи? Я люблю ее больше всего вмире. Но что же делать мне, ежели я люблю ее?» — сказал он, и он вдруг невольнозастонал, по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.

Услыхав этот звук, Наташа положила чулок, перегнулась ближек нему и вдруг, заметив его светящиеся глаза, подошла к нему легким шагом инагнулась.

— Вы не спите?

— Нет, я давно смотрю на вас; я почувствовал, когда вывошли. Никто, как вы, не дает мне той мягкой тишины… того света. Мне так ихочется плакать от радости.

Наташа ближе придвинулась к нему. Лицо ее сияло восторженноюрадостью.

— Наташа, я слишком люблю вас. Больше всего на свете.

— А я? — Она отвернулась на мгновение. — Отчего же слишком?— сказала она.

— Отчего слишком?.. Ну, как вы думаете, как вы чувствуете подуше, по всей душе, буду я жив? Как вам кажется?

— Я уверена, я уверена! — почти вскрикнула Наташа, страстнымдвижением взяв его за обе руки.

Он помолчал.

— Как бы хорошо! — И, взяв ее руку, он поцеловал ее.

Наташа была счастлива и взволнована; и тотчас же онавспомнила, что этого нельзя, что ему нужно спокойствие.

— Однако вы не спали, — сказала она, подавляя свою радость.— Постарайтесь заснуть… пожалуйста.

Он выпустил, пожав ее, ее руку, она перешла к свече и опятьсела в прежнее положение. Два раза она оглянулась на него, глаза его светилисьей навстречу. Она задала себе урок на чулке и сказала себе, что до тех пор онане оглянется, пока не кончит его.

Действительно, скоро после этого он закрыл глаза и заснул.Он спал недолго и вдруг в холодном поту тревожно проснулся.

Засыпая, он думал все о том же, о чем он думал все отовремя, — о жизни и смерти. И больше о смерти. Он чувствовал себя ближе к ней.

«Любовь? Что такое любовь? — думал он. — Любовь мешаетсмерти. Любовь есть жизнь. Все, все, что я понимаю, я понимаю только потому,что люблю. Все есть, все существует только потому, что я люблю. Все связаноодною ею. Любовь есть бог, и умереть — значит мне, частице любви, вернуться кобщему и вечному источнику». Мысли эти показались ему утешительны. Но это былитолько мысли. Чего-то недоставало в них, что-то было односторонне личное,умственное — не было очевидности. И было то же беспокойство и неясность. Онзаснул.