из ее сигнатур, вело себя как зеркала. Отражало, а не показывало. Смотрело, но не видело. Я знал, что это нормально, что психика отражает действительность посредством деятельности мозга и блаблабла (отражение – ключевое слово, ребенок). Вначале Ариадна вела себя только так. Впрочем, иногда с оттенком легкой паранойи я представлял, что это была картинка с каких-то невидимых камер и кто-то такой же невидимый следил по ним за мной, и получалось весьма… тревожно.

Океан появился на второй год. Я обнаружил его в сигнатурах, что пережили Дедала, а значит, не требовали, чтобы их снова запитывали, а значит, работали сами, не от меня. Это был первый настоящий отклик, и мы заслуженно подумали: ура. По большому счету, мы думали так и сейчас, с оговоркой на затянувшиеся споры, что́ океан значил на самом деле: был ли он следующей формой обратной связи от психики Ариадны (Мару) или белым шумом, скрывавшим ее (Минотавр).

Принимаясь за работу, я честно пытался думать об отцовском юбилее. В те моменты, когда не думал о Кристе и ее маме. И свитере. Боже, свитере. Наверное, после стольких стирок он совсем не грел. Так что неудивительно, что экран передо мной откликнулся не детской комнатой, а красно-коричневой обшивкой «Улисса». Цветными бутылками, разбросанными салфетками и жесткими рыжими волосами, напитавшимися дождем.

В паре-тройке экранов левее океан с грохотом расколол айсберг. Я сбился с мысли. Нашелся. Снова подумал о Кристе. На этот раз другой, на этот раз – оживляющей цветом птиц в черно-белой тетрадке. Попугайчик слева не должен быть зеленым, слышит она с соседней койки и переспрашивает, в общем-то, логично для маленькой девочки с творческим взглядом на все:

– Что значит должен?

– В подсказке написано: девять – это красный.

– Желтый, – машинально поправил я.

– Вспоминай лучше, – фыркнула Габриэль.

Телевизор снова вырубился, и в черной глади экрана я увидел заболоченное отражение сестры.

– Утром нас внепланово перезагрузят. Чем больше к этому времени будет активных сигнатур, тем лучше. Поэтому, пожалуйста… – Я обернулся. – Не хочешь помогать, хотя бы не мешай.

Заведя локти за голову, приподняв волосы, Габриэль рассматривала в черном экране свою текучую, в белой ночнушке фигуру. Расшнурованный ворот оттягивала большая заколка в форме рождественского пряника.

– Габи, – позвал я.

Сестра уронила руки, с ними волосы.

– С чего бы им быть светло-русыми?

– С того, что мы родственники.

– М.

Она бросила взгляд на телевизор за моей спиной. Тот снова ожил. Я обернулся и увидел свою детскую спальню. Старый лаковый столик с маминой тапкой под хромой ножкой, пять завороженно округленных детских ртов.

– …тогда девочка поняла, что не может поставить черную свечу на комод… она вообще больше не могла отпустить ее… черный воск капал, и капал, и капал… а девочка кричала и кричала, не останавливаясь… пока…

Развязка была предсказуема – все умерли. Габриэль ударила коленкой об стол. Мы завизжали, падая со стульев, утягивая за собой скатерть и одноразовую посуду. Это было бы смешно, если бы в девять лет не было так страшно.

Я открыл настроечную панель и увидел двенадцать штекеров, блестевших в гнездах. Вчера длины хватило только у восьми. Отключив звук, я вытянул первый кабель, подошел к ближайшему Ариаднину телевизору и подключился к нему. Тот не среагировал. Я пощелкал. Подергал. Затем вспомнил, что вчера проделывал то же самое – с тем же не-результатом, – и приказал себе собраться. Здесь и без того было слишком много работы, чтобы делать ее по несколько раз.

Два острых, плотно склеенных пальца ткнулись мне между ребер сзади.

– Ты же знаешь, – напомнил я, – здесь я ничего не чувствую.

Габриэль вынырнула из-за моего плеча, гримасничая:

– Тепловая смерть Вселенной наступит раньше, чем ты закончишь.

И тоже принялась за работу.

Конечно, я знал, что это тоже был я. Но здесь, в системе, у психики не существовало отягчающей глубины. Бессознательное, повторял Минотавр, это лаг прототипа. Пройдет, добавлял он: вместе с людьми. У самодельных личностей энтропов – модусов – были разные эффекты, в том числе и неожиданные. Психика синтропов же целиком находилась под их сознательным контролем, все элементы лежали в одной плоскости. И, так как я ходил в систему по пропуску Дедала, неудивительно, что мой не то чтобы многомерный внутренний мир тоже превращался в развертку. Никаких «над» и «под». Или «бес-». Только ширь.

– Два года, семь реавторизаций, – начала Габриэль. – А в ответ по-прежнему только вода.

– Не только, – машинально возразил я. – С каждой перезагрузкой появляется все больше сигнатур, которые не надо снова запитывать.

– Да? И сколько их от общего числа?

Я покосился на сестру, затем на телевизор с океаном неподалеку.

– Мару считает, что недифференцированная обратная связь дается ее психике проще.

– А, по-моему, прав Хольд, и она отмазывается от нас одним и тем же скринсейвером.

Волны грохотали, вздымались и рушились. Воздух вибрировал от мощи сумрачных вод. Я догадывался, что таким сильным и живым океан представлял лишь тот, кто знал его в одичалых, воспетых маринистами крайностях; кто не догадывался, какой обыденной и серой морская вода может быть, если видеть ее так же часто, как проточную.

Габриэль мгновенно озвучила мои мысли:

– Напомни, из какой она глуши?

– Не знаю.

– Так спроси. Если ее топили в детстве, как котенка, лучше узнать об этом до медового месяца на островах.

Я метнул в сестру помрачневший взгляд:

– Сколько повторять? Это не мое дело.

– А чье? Хольда, что ли? – Габриэль закатила глаза. – О, за ним не заржавело бы разделить с ней горе, радость и прочие виды времяпровождения. Но ты один веришь, что он, если бы тоже был функцией Дедала, повесил бы на себя эту мертвую лошадь.

Ну уж нет. В это я не верил.

– Ты в курсе, что лжешь самому себе?

Возразить я не успел. Телевизоры мелко, гулко задрожали, как рельсы от приближавшегося поезда, и я скорее услышал, чем почувствовал, – дребезжание внутри своих костей. В бодрствовании нас разделял десяток раздражителей, приглушающих его, отупляющих меня. Но я все равно узнал это многократно усиленное, переведенное в звук и плоскость ощущение. И понял две вещи:

– Это атра-каотика.

– Ты просыпаешься.

Я открыл глаза. Наступила тьма. Сквозь нее на стене проступила медная полоса света. Она мягко высветила силуэт спящего в постели человека – мой.

– Ариадна…

Я с трудом выбрался из-под одеяла.

– Что-то происходит. Здесь атра-ка…

Ее кресло оказалось пустым. Корешок перевернутой книги грелся в поточном свете торшера. Оглушенный этим внезапным, труднообъяснимым одиночеством, я перевел взгляд на распахнутую дверь и, не раздумывая, активировал уджат. На секунду нити, косы, глади связей вспыхнули, превращая планету в гигантскую лампочку. Затем все осыпалось, и вперемешку с золотыми искрами я увидел черную роящуюся крупу. Плотный шлейф ее вился в коридоре. Четче, чем на первом снегу, – это был след от энтропа.

Вскочив, я дернулся к одежде, но мгновенно почувствовал, что переоценил себя. В глазах