– Не начинай.

– Ты настоящий трус. Вот я не побоялся скандала с моими родителями из-за тебя.

– Дело не в этом, ты же знаешь. Сейчас неподходящий момент.

У них уже были ссоры по этому поводу. Дэвид объяснял ему, что его родители, выросшие в провинции и ходившие каждое воскресенье в методистскую церковь, знали о гомосексуализме лишь то, что Господь пролил дождем серу и огонь на Содом с Гоморрой. Он не хотел, чтобы с его матерью случился удар: ей было почти семьдесят лет и у нее уже хватало беспокойства по поводу неважного здоровья мужа.

– У тебя всегда неподходящий момент! – прокричал Питер, хлопнув дверью.

Когда Дэвид два дня спустя вернулся из Брэдфорда с шоколадным яйцом для Питера, тот все еще дулся.

Им было тесно в их двушке, служившей также и мастерской. Смежная с ними квартира была выставлена на продажу, и Дэвид благодаря хорошему спросу на его работы на ретроспективной выставке смог позволить себе ее купить. Осенью они приступили к ее благоустройству. Питер наблюдал за работами и занимался обстановкой. Это занятие было ему по душе; он чувствовал, что приносит пользу. Какое-то время у них только и разговоров было, что об устройстве их будущего жилья: у них вновь появились общие цели и желания. Потом, в августе, Питер в одиночку уехал в Лос-Анджелес, чтобы повидать родителей. Когда в начале сентября он вернулся, Дэвид ждал его с нетерпением. Но долгожданная встреча после разлуки оказалась неудачной: они почти сразу же снова поссорились. Питер держался натянуто и был раздражен, и, когда Дэвид спросил его, в чем дело, он с очевидной неискренностью объяснил свое дурное настроение сменой часовых поясов. В течение осени Дэвид возил его по Северной и Восточной Европе – в те страны, по которым ездила выставка Уайтчепельской галереи. Дворцы в Карлсбаде и Мариенбаде, выстроенные в старинном духе, были совершенно восхитительны, но Питер досадовал на отсутствие антикварных магазинов; и он злился на друга, будто это была его вина. Дэвид, не знавший уже, как к нему обращаться без того, чтобы не вызвать раздражения, находил его капризы утомительными.

Возможно, Питер, выросший в Калифорнии, был больше не в силах переносить долгую английскую зиму, пасмурное небо, смог над городом и просто соскучился по солнцу? В феврале Дэвид пригласил его поехать в Марокко вместе с Селией, их общей подругой, которую Питер очень любил. Отель «Ла Мамуния» был настоящим оазисом красоты, роскоши и утонченности, а вид на сады и пальмовые рощи, открывавшийся с балкона их комнаты, на котором стоял Питер, – просто великолепным. Дэвид мгновенно оценил композицию. Когда он достал фотоаппарат и альбом для набросков, юноша сделал нетерпеливый жест рукой: «Опять!» Он не желал больше позировать. Ему хотелось выйти из отеля, прогуляться по Марракешу, осмотреть знаменитый рынок Сук, посетить «дворец удовольствий» – риад Талиты и Пола Гетти. «Какой ты еще мальчишка! – воскликнул Дэвид. – Мне все это уже неинтересно». Питер обвинил его в высокомерии и пришел в такую ярость, что Селии, примчавшейся из соседней комнаты, лишь с большим трудом удалось его успокоить.

По общему согласию они решили провести пасхальные каникулы врозь. Им обоим были нужны глоток свежего воздуха, небольшая пауза. Питер решил отправиться в Париж, а Дэвид – в Лос-Анджелес. Здесь он нашел именно то, за чем приехал: возможность совершенно расслабиться в доме одного из друзей Ника, банкира, у которого днями и ночами напролет вокруг бассейна гудел праздник. К услугам гостей были наркотики, красивые парни, легкое удовольствие. После занятий любовью он рисовал мужчин, с которыми ложился в постель; чувствовал себя лучше, но уже скучал по Питеру. В самолете, уносившем его в Лондон, он думал о нем с нежностью и с нетерпением ждал, когда он встретится и помирится с ним.

А Питер и не думал мириться: он нашел себе нового приятеля. Дэвид, который и сам только что отрывался по полной, не имел никакого права жаловаться. Да и Питер был так молод, ему исполнилось всего двадцать три года. Дэвид был его первым любовником: теперь он хотел испытать новые ощущения. Нужно было позволить ему пережить эту интрижку. На память ему пришли слова Кристофера Ишервуда. У мудрого товарища получилось взять себя в руки и справиться с этой болью. В конце концов Дон вернулся из Лондона, и они теперь были счастливы больше прежнего. Дэвид должен найти силы поступить так же, как он.

К счастью, у него имелась работа, этот спасительный плот. Он начал новый двойной портрет, Осси и Селии, которые только что поженились, так как Селия была беременна: работа должна была стать свадебным подарком им. Осси в небрежной позе сидел в кресле современного дизайна, с котом на коленях, в то время как Селия стояла у открытого окна – в длинном темном платье, положив руку на талию, так что ее живот казался еще больше, – а рядом с ней помещался букет белых лилий. Телефон в правой части холста тоже был белым, как балконные перила и кот, – благодаря этому белому цвету вся картина оказалась пронизана нежностью, так свойственной Селии. Дэвиду никак не удавалось написать ступни Осси, и ему пришлось спрятать их в густом ворсе ковра. Его голова тоже не давала ему покоя: он без конца переделывал ее, не удовлетворенный результатом, – возможно, потому, что его не устраивало поведение самого Осси, который все основательнее подсаживался на наркотики, становился все взбалмошнее и дурно обращался с Селией. Едва закончив эту картину, Дэвид тут же взял заказ – это он-то, никогда не бравший заказов, – на портрет директора Ковент-Гардена, который уходил на пенсию. Лучше всего для него было не сидеть без дела. Кроме того, он все чаще думал о новом сюжете: эта идея пришла ему в голову, когда он увидел две фотографии, валявшиеся в его мастерской на полу, одна рядом с другой. На одной был мальчик, плававший в бассейне, на второй – молодой человек, снятый в профиль и смотревший прямо перед собой: казалось, он наблюдает за пловцом. Ему понравилась эта композиция, родившаяся – уже который раз – по воле случая, и он сразу же понял, что именно хочет написать: Питера на месте стоящего молодого человека. Питера, который хотя бы раз будет не тем, кто, привлекая взоры, плавает под водой, а тем, кто стоит, одетый, на бортике бассейна: наблюдателем – не объектом, но субъектом внимания; иными словами – художником.

Дэвид упросил его поехать с ним в июле во Францию. Если они вновь окажутся в Кареннаке, то воспоминания: о счастливых моментах, проведенных в замке с Касом, его женой и их гостями, о реке, где плескалось отражение бледно-желтых каменных стен, об ужинах в чудесной компании под сенью ореховых деревьев, о восхитительном бордо