чувствуя, что ответ на него будет горьким. А для Тимофея потеря Анфисы была бы самым страшным из всего того, что несла ему эта жестокая жизнь.

Между тем Прокофий снова наведался к стойке. И без того словоохотливый, сейчас он не давал сказать Тимофею ни одного слова. Его будто прорвало. Впрочем, Тимофея это вполне устраивало: пусть его болтает, лишь бы не лез с вопросами. Хоть и сидели они в сторонке, народу в закусочной было много, а в такой массе всегда может найтись любопытный, желающий навострить уши.

— Жизня, Тимофей, она стерва ненадежная, — втолковывал ему Прокофий. — Она как та гулящая баба. То передом к тебе обернется, то задом. Возьми, напригляд, мою житуху. Как эта самая заваруха началась, меня хвать — и в армию, вместе с моими конями и линейкой. Мобилизация. И вот я как проклятущий мотался по той занудной степи — есть дорога, нет дороги — гони! Хорошо, что еще приписали меня к лазарету, а то бы уже давно вороны на кургане глаза повыклевывали. Ну, оно хоть и лазарет, а все одно пули вокруг тебя не шутейные жужжат. То ли времечко было — катаешь там по городу разных господ со шлюхами, улицы тихие, сиренью пахнет — аж дышать нечем. А деньжата — все в карман, в карман глядишь, уже и полный. Ну, оно, конешно, на овес на сбрую, на деготь и прочее отложишь. Да еще чужую бабу в трактиришко сводить, она без денег смотрит на тебя как на самую распоследнюю тварь. Ну, а остальное — все твое, знаешь, как эта деньга, паразитка, в кармане звенит? Что там твоя церква! А теперича? Никудышная житуха пошла, так, через пень-колоду.

Прокофий лег на стол всей грудью, выставленной колесом, стараясь, чтобы в суматошном, разноголосом гуле Тимофей мог расслышать то, о чем он говорил.

— А еще докладаю тебе, земляк, вот чего. — Голос Прокофия принял заговорщический тон. — Только гляди никому ни-ни... Откупился я от службы, бумагу об инвалидности мне выправили честь по чести, вот я и подался в свой Майкоп. Фронт далече ушел, жить можно, ежели с умом. И как тебе правду-матку врезать, мне и при белых не холодно. Сам посуди: красные придут — от них не откупишься.

— Мастак ты рассуждать, — с трудом вставил Тимофей, загораясь злобой к Прокофию.

— Окромя того... — Прокофий притянул Тимофея за шею к себе и громким шепотом добавил: — Окромя того, лошадями торгую. Вот и вчерась хорошего жеребца продал.

— Да кто их теперь покупает? На кой ляд они сдались?

— Ого-го, еще как покупают, — возразил Прокофий. — Ноне главный козырь какой? Думаешь, голова? Так за нее, головушку, медяка поганого никто не даст. Жизня такая, что середы не хватает, чтобы до пятницы дотянуть. Ты-то, земляк, как жить думаешь?

Вопрос Прокофия застал Тимофея врасплох. И в самом-то деле, как он думает жить? В кармане как в пустом чулане, да и с костылями не больно-то разгонишься.

— Как-нибудь проживу, — коротко ответил он. — Живут же люди. Две руки имею, и на том спасибо. А нога, должно, подживет.

Прокофий осуждающе покачал большой, будто из цельного камня высеченной головой, сидевшей на длинной шее.

— Нога-то, может, и подживет. А на кой ляд ты в Майкоп суешься? Тебя же там знают. Ты человек приметный.

— А чего мне прятаться?

— Чудак человек, неужто котелок не варит? Ты у кого служил? У красных. А в Майкопе кто хозяйнует? Белые. Разница есть?

— А что, у меня на лбу написано, у кого я служил?

— Так-то оно так, землячок. А все же береженого бог бережет.

— Да ежели ты не ляпнешь, так до меня никому и делов-то нет. Я сам по себе.

— Эге, мил человек, таких ноне нетути. Ноне никто сам по себе не живет. Жевать-то чего будешь? Сено? А то овес?

— Дом продам, — неуверенно сказал Тимофей.

— Дом! Вот это сказанул! — расхохотался Прокофий. — Да кто на твою халупу польстится!

Собственно, в словах Прокофия была истина. То, что Тимофей называл домом, была старая, почти до самых ставен осевшая в землю хатка, доставшаяся ему от родителей. Но с той поры, как он привел в эту хатку Анфису, крохотные комнаты ее показались Тимофею просторнее и светлее. Рассчитывал он подработать, скопить деньжат и купить домик получше, чем эта халупа на Госпитальной улице, но началась война, и все пошло наперекосяк.

— А хочешь, — совсем оживился Прокофий, — хочешь я тебя пристрою?

— Куда?

— Да хоть куда! Ить у тебя все равно выбора нет. Нешто гребовать зачненть? Хотишь — ходи за моими конями. Работенка не пыльная, а платить я тебе буду по-божески, мы ж соседи. Утречком напоил, почистил, овса, а то сенца дал. Ну, опять же в обед и вечером. Без работы тебя тоска загрызет.

Очень хотелось Тимофею съездить кулаком по его роже, гордо сказать: «Это кому ж ты такую жизню предлагаешь, мне, красному коннику, гнида!» — но сдержался, да и дума в голове сидела другая, не давала покоя, как ржавый гвоздь.

И Тимофей вдруг решился, будто сиганул в ледяную прорубь:

— Про Анфису ничего не слыхал?

Прокофий не отвечал, сосредоточенно крутил козью ножку. Затянулся, пахнул в лицо Тимофею ядреным и злым махорочным дымом.

— Чего молчишь? — насел на него Тимофей. — Не тяни, ежели что знаешь.

— Не хотел я тебе душу травить, Тимоша, — со скорбью в голосе произнес Прокофий, и Тимофей, жадно внимавший его словам, не мог понять, чего в них больше — искренности или притворства. — Ох как не хотел! Но раз уж ты это поганое для тебя известие из меня, можно сказать, клещами вытягаешь, так слухай. Видал я твою Анфису.

— Где?

— Как это где? Где она шатается, там и видал. В Армавире, где же еще?

— В Армавире? Чего она там потеряла?

— А я знаю чего? В сестрах милосердия ходит.

— У кого?

— А ты сам подумай у кого. И где Армавир, ты, земляк, знаешь не хуже меня. И где сейчас твои красные. Деникин