Вспоминается история, некогда рассказанная Джейком. В начале девятнадцатого века Ошен-Бич представлял собой часть обширных песчаных дюн, что тянулись на несколько миль в глубь континента. Эта территория, известная как Внешние Земли, принадлежала Мексике. Только в 1848 году правительство Соединенных Штатов аннексировало ее, а по истечении еще двадцати лет Внешние Земли стали частью города. Но для жителей Сан-Франциско этот удаленный пляж, с его густым туманом и необитаемыми дюнами, по-прежнему оставался чужим. До конца девятнадцатого века здесь находились преимущественно салуны и кладбища.

В 1901 году издали закон, согласно которому все погребения должны были производиться в пределах города, и кладбища на Внешних Землях пришли в запустение. В 1950 году все они закрылись, и большинство останков перенесли в Кольму. Еще в 1909 году с лица земли стерли городское кладбище, последний приют бедняков и эмигрантов. Убрав с Ошен-Бич могильные плиты, на которые никто не предъявил права, город нашел им применение. В парке Буэна-Виста глазастый турист прочтет странные слова и даты, нацарапанные на камнях, облагородивших собой канавы. На старых фотографиях Ошен-Бич видны песчаные склоны холмов, усеянные разбросанными плитами, — это импровизированная дамба.

В 1912 году поверх старого городского кладбища началось строительство Линкольнского гольф-парка. Мы с Джейком несколько раз ходили туда играть в гольф и брали с собой Эмму — она обожала долгие прогулки по зеленым холмам. От семнадцатой лунки видны мост Голден-Гейт и устье бухты. Я часто спрашивала себя: знают ли игроки о том, что лежит у них под ногами? В 1993 году, во время реконструкции парка, обнаружили триста захоронений. Среди вещей, принадлежавших усопшим, нашли зубные протезы, четки и остатки ковбойских сапог. Это открытие заставило городские власти задуматься над участью останков одиннадцати тысяч покойников, погребенных на городском кладбище. Эти люди не значились в Кольме. Они вообще нигде не значились. Видимо, их просто забыли.

Линзы «Холги» — полный антипод линз объектива качественного фотоаппарата. Они сделаны из дешевого пластика и часто обладают серьезными дефектами. Результатом работы с камерой становится композиция с нечетким фокусом, который придает снимку определенное настроение и атмосферу.

Из отчета

Международного оптического общества

Не могу вспомнить, бежала Эмма или прыгала. Пытаюсь восстановить в уме этот момент — секунду, когда она побежала прочь от меня. Почему я не попросила ее подождать, ведь видела, что она бежит слишком быстро, а расстояние между нами чересчур велико? Понимала, что снимок получится смазанным, и все-таки бездумно щелкнула затвором объектива, полагая, что это всего лишь очередной кадр. Откуда мне было знать, что, возможно, это одна из последних фотографий Эммы, сделанных мной?

И теперь не важно, сколько снимков я отпечатаю; не важно, как стану экспериментировать во время проявки, прибегая к всевозможным уловкам, добавляя освещение и контраст, — изображение все равно получится черно-белым, зернистым и расплывчатым. На переднем плане — мертвый тюлень, присыпанный песком: белый мех с черными точками, С-образный изгиб спины. Вдалеке — Эмма. Черно-белая пленка и мягкий свет сквозь туман придают всей картинке что-то загадочное, потустороннее.

Каждое фото — момент жизни, на вид — абсолютно самодостаточный, но на самом деле ему недостает многого. Не видно дыхания, царит полная неподвижность. Не запечатлен сам факт смерти тюленя. Не отображено похищение ребенка, которое произошло где-то вне поля моего зрения.

В первые дни после исчезновения Эммы я, мысленно перебирая сотни кошмарных ситуаций, рисую себе девочку, унесенную волной, вижу, как она барахтается во мраке и глотает соленую воду. Представляю тот ужас, который она испытала, уйдя под поверхность океана, но в действительности все было не так. Мы с Джейком десятки раз водили Эмму на пляж, и она никогда не подходила к воде, не касалась ее даже пальцем. То, что сказал Джейк про высокие и непредсказуемые волны, — правда; но все-таки, чтобы утонуть, девочка должна была подойти к воде очень близко. И она наверняка этого не сделала.

День двадцатый, одиннадцать часов вечера, разговариваю по телефону с Аннабель.

— Где ты?

— На прудах.

— Где?!

— В парке Голден-Гейт.

— С ума сошла? Это опасно.

— У меня есть баллончик.

— Что ты там делаешь?

— Полицейские сказали, что обыскали весь парк, но это невозможно. Он слишком большой.

Мы втроем однажды пришли сюда в субботу, чтобы порыбачить на мушку. Вот почему из Джейка получился такой хороший отец — он настаивает, чтобы Эмма постоянно училась чему-нибудь новому. В тот день водоемы, освещенные солнцем, походили на зеркала. Сегодня пруды окутаны туманом. Вспоминаю, как Эмма крепко держала меня за руку, стоя в нескольких шагах от воды, и спрашивала: «А тут глубоко?»

В окружающей тишине мой голос делается очень странным. Не рассказываю Аннабель о тяжелой крышке люка у западной оконечности пруда, о том, как попробовала поднять металлический кругляш и с удивлением обнаружила, что колодец не заперт; о том, как, освещая темноту фонариком, осторожно спустилась по сырым ступенькам. Не рассказываю о том, как лежала без сна прошлой ночью, думала об этом люке и воображала Эмму, ставшую пленницей какой-то психопата и дрожавшую теперь в темноте.

Я окликнула ее с середины лестницы, и подземелье отозвалось эхом. Ничего. Пусто.

Держу в руке крошечную искусственную мушку, выкрашенную в ярко-фиолетовый цвет, с белыми крылышками. Зажав ее невесомое тельце в ладони, вглядываюсь в черную воду пруда. Возможно ли отыскать здесь труп?

— Немедленно вернись в машину, сию же минуту, — требует Аннабель. — И не смей отключать телефон, пока я не пойму, что ты в безопасности.

Шагаю мимо каменной сторожки, мимо зарослей лаванды и розмарина. Вдалеке над деревьями поднимается медного цвета купол музея и странно мерцает в лунном свете. Сажусь в машину и захлопываю дверцу.

— Запрись, — приказывает Аннабель.

— Ты говоришь совсем как мама.

Она вздыхает.

— Господи, иногда за тебя просто страшно.

Еду домой. Раньше мне нравилось ездить ночью через парк. В темноте он походил не столько на городской оазис, сколько на глухие, непроходимые джунгли. Теперь джунгли еще и опасны. Прибежище подонков и убийц.

— Послушай… — говорит Аннабель. — Ты помнишь Сару Каллаган?

— Конечно. Я уже почти забыла о ней, а когда все это случилось, вспомнила.

— Все время о ней думаю, — продолжает сестра. — Сара всегда позволяла мне списывать контрольные по математике. Делала это лишь потому, что очень хотела подружиться. Буквально за пару недель до ее исчезновения у нее был день рождения, и она пригласила меня в кино, а я придумала какой-то предлог и не пошла.