На следующий день Джейк предлагает сходить на мессу. Меньше всего мне хочется идти в церковь, но сейчас у меня нет права ему противоречить.

В мрачной церкви, в нескольких кварталах от Ошен-Бич, мы то опускаемся на колени, то встаем, пока человек в странном длинном одеянии что-то негромко говорит. Во время причастия Джейк легко касается моего локтя, давая понять, что нужно идти за ним. Ждем своей очереди. Болфаур преклоняет колени, крестится и получает облатку. В церкви холодно, громко играет орган. Смотрю на сгорбленную спину, на красивые темные волосы своего жениха и понимаю, что этот мужчина становится мне чужим.

Когда очередь доходит до меня, безропотно встаю на колени, машинально крещусь, открываю рот и чувствую прикосновение чужого пальца к языку. Облатка сухая и пресная, ковер на полу жесткий. Глядя в бесстрастные глаза священника, чувствую себя преступницей. Вслед за Джейком подхожу к другому священнику, который отирает край тяжелой серебряной чаши и подносит ее к моим губам. Начинает греметь орган.

Потом, в машине, ведем странный разговор.

— По-моему, она возвращается.

— Что?

— Вера.

— А тебе не кажется, что это просто способ избавиться от проблем?

— Может быть. Но отсюда не следует, что Бога не существует.

Останавливаемся у светофора. Дорогу переходит женщина, за ней бегут трое ребятишек. Маленькая девочка смотрит на нас и улыбается. На долю секунды ее светлые волосы темнеют, лицо становится знакомым, и я улыбаюсь Эмме. Еще секунда — и наваждение проходит.

— Наверное, ты тоже что-то чувствуешь. — Джейк безнадежно смотрит на меня.

— Нет.

— Вера не приходит внезапно. Давай сходим к мессе на следующей неделе.

— Это пустая трата времени.

— Всего один час.

Зажигается зеленый свет, мы трогаемся с места. Открываю бардачок, снова закрываю — лишь бы чем-нибудь заняться.

— Не могу притворяться, будто верю в то, что для меня ничего не значит.

Джейк сворачивает налево, в Лоутон.

— Нельзя переживать такое в одиночку.

— Мы не одиноки, — возражаю. — У тебя есть я, у меня есть ты. Куда подевался твой здоровый агностицизм? Куда подевалась мудрая философия?

Он вздыхает.

— Наверное, это и впрямь немного странно, но я хочу, чтобы в жизни появился какой-то смысл.

— Может быть, ты избрал неправильный способ? Факт тот, что в мире много мерзавцев, у одного из них в руках Эмма и наш долг найти ее.

Подъезжаем к дому. Дверь гаража открывается, а потом с грохотом захлопывается позади нас, и мы какое-то время сидим в темноте.

— Она такая маленькая. Чтобы смыть ее, нужна всего одна волна. Тогда становится понятно, почему ты никого не видела на пляже и ничего не слышала.

— Есть и другие объяснения.

— Но полиция думает…

— Мне плевать, что думает полиция, — стараюсь не повышать голос. — Эмма не их дочь.

— И не твоя. — Джейк выбирается из машины.

Полчаса или даже больше сижу в гараже, где пахнет бензином и старыми газетами. В голове тикают часы; круг все расширяется, по мере того как некая воображаемая машина увозит Эмму все дальше и дальше от нас.

Ночью меня будит возня. Обнимаю Джейка и понимаю, что он весь мокрый от пота. Я стаскиваю одеяло с его плеч, и он просыпается.

— Ты весь взмок.

Он моргает и проводит рукой по волосам. Готова поклясться, что он смотрит на меня и как будто не узнает.

— Мне здесь неудобно. Пойду спать вниз.

— Если кто и должен спать на кушетке, то это я.

— Нет-нет. Ничего страшного. Всего один раз. Спи.

Болфаур прижимает подушку к груди, достает из шкафа одеяло и уходит вниз. Слышно, как он включает свет и укладывается на кушетке. До меня доносится приглушенный звук телевизора.

Когда в шесть утра я спускаюсь, Джейка уже нет. Как обычно, обыскивает улицы. Заглядывает в окна домов и припаркованных автомобилей. Ищет. Мы ищем.

В конце первого семестра в Университете Теннесси мама рассказала мне одну историю. Мы сидели в кафе, а рядом стояла сумка, набитая книгами, платьями и всем, что я взяла с собой, надеясь начать новую жизнь в университете. Мама приехала накануне и заявила, что забирает меня домой до осени. Пребывая в шоковом состоянии, ехать я отказалась, но мама напомнила, что без денег и без работы платить за квартиру просто нечем.

А дело вот в чем: она наткнулась на пачку фотографий, которые в прошлом году сделал Рамон. На тот момент мне было шестнадцать, а Рамону двадцать семь, и эти снимки стали откровенным признанием того, чем мы занимались. После долгой беседы со священником родители пришли к выводу, что их дочурка испытывает ненормальное половое влечение.

— Мы записали тебя в специальную группу, — сказала мама в день, когда появилась в Теннесси.

— Какую группу?

— Группу терапии для сексуально озабоченных подростков.

— Для кого?

— Мы с отцом видели фотографии, Эбби. Это просто неестественно.

— Как вы могли?! Эти фотографии не предназначены для всех.

Я пришла в ярость. Жизнь, в которую мама пыталась меня вернуть, сделалась ненавистна. К тому времени Рамона уже не стало — всего два месяца назад он разбился на мотоцикле. Мысль о том, что родители с омерзением будут рыться в руинах нашей совместной жизни в поисках каких-то доказательств, причиняла немыслимые страдания.

Следующий день встретили уже в дороге. Несколько часов мы ехали сквозь грозу — одну из блуждающих гроз, столь частых на Юге. То пробивались через стену ливня, включив стеклоочистители на полную мощность, и дорога впереди становилась зыбкой и опасной, то опять выезжали на свет и катили по сухому асфальту среди бесконечных зеленых полей. Мама непрерывно говорила, а я разглядывала обширные луга, мимо которых бежало шоссе, и делала вид, что не слышу.

Неподалеку от Линдена, штат Алабама, начался такой дождь, что стеклоочистители оказались просто бессильны, поэтому пришлось остановиться на парковке у закусочной. Зашли и взяли два кофе и любимое мамино лакомство — ореховый пирог. В закусочной никого не было, кроме женщины за стойкой и здоровенного дальнобойщика с тремя золотыми сережками в каждом ухе. Мама села к нему лицом, чтобы громила не смотрел на меня.

Кофе получился пережженным да к тому же без сливок; к нему полагался лишь маленький пакетик сухого молока, которое окаменело от старости. Пока волею судеб снаружи буйствовала непогода, я, мокрая и усталая, сочиняла план побега. В августе, уезжая в Теннесси, наивно представляла, что наконец-то меня ждет счастье, а потом, когда в сентябре погиб Рамон, показалось, что все мои связи с прошлым, за исключением Аннабель, утрачены. Теперь вот сидела в придорожной забегаловке и в отчаянии понимала, что словно возвращаюсь назад во времени.