Но даже фотографии тем не менее могут врать. Снова и снова рассматриваю снимки того дня на Ошен-Бич. Последние из них, сделанные на парковке через сорок пять минут после исчезновения Эммы, не открывают ровным счетом ничего. Когда отдала фотоаппарат парочке из ресторана «Шале», забыла предупредить об одной из характерных особенностей «Холги». В то время как большинство камер спроектированы таким образом, чтобы предотвратить наложение кадров, в случае с «Холгой» затвор нужно взводить вручную. На фотографиях не осталось «фольксвагена», оранжевого «шевроле», почтового фургона и мотоцикла. Только расплывчатые очертания автомобилей и размытые лица прохожих — одно поверх другого. И на каждом снимке — изображение чьего-то пальца и пряди волос.

Вот что знаю наверняка: на парковке стоял желтый «фольксваген», готовый тронуться с места. На стеклах висели синие марлевые занавески, сдернутые в сторону. В окно смотрела женщина — загорелая дочерна, с коротко стриженными светлыми волосами. Она помахала Эмме. Девочка помахала в ответ. Что-то в блондинке показалось мне странно знакомым — наклон головы, линия подбородка, улыбка, — и не покидало ощущение, что я ее где-то уже видела.

Мы стояли на пляжной парковке. Было холодно, волны разбивались о берег, на пляже почти никого — несколько бегунов, собачники, бродяги (постоянные обитатели Ошен-Бич), парочка туристов в ярких оранжевых свитерах с хвастливой надписью «Я выжил на Алькатрасе[6]!». Эмма держала меня за руку, и чувство накатило такое, словно в возрасте тридцати двух лет жизнь только началась. Мне нравился этот холодный соленый ветер и серый туман летнего утра. Я обожала этого ребенка.

Дверца «фольксвагена» со стороны водителя была распахнута. Возле машины стоял мужчина в темно-синем гидрокостюме, спущенном до пояса, и восковым составом натирал доску для серфинга. На безволосой груди отчетливо синела татуировка с изображением волны; ее завитки огибали правый сосок. Бицепсы серфингиста напрягались, когда он неторопливыми круговыми движениями растирал пасту по доске вылинявшего красного цвета, с рисунком в центре. Он оставался невероятно хорош собой, даже несмотря на то что ему явно следовало помыться. Тело покрывал золотистый загар, а светлые волосы нуждались в расчесывании.

— Привет, девчонки! — Он улыбнулся, и на щеках сразу появились ямочки.

— Привет, — ответила я.

Серфингист подмигнул Эмме, и она неуверенно взглянула на меня — знала, что с незнакомцами не следует быть излишне дружелюбной. Я ободряюще стиснула ее ручонку.

— Привет. — Наша маленькая чаровница одарила парня своей фирменной улыбкой, когда правый уголок губ поднимается чуть выше левого. После этого миновали парковку и спустились на пляж. Обмен репликами и улыбками занял самое большее двадцать секунд.

Рассказала все подробности детективу Шербурну в участке в тот злополучный вечер. Опустила лишь один факт: когда мы с Эммой спускались по лестнице на пляж, я думала, что волосы этого серфингиста вблизи, должно быть, пахнут солью и солнцем.

Шербурн кивнул. Полицейский ходил туда-сюда, скрестив руки на впалой груди, и время от времени записывал что-то в блокноте.

— Трудно найти машину, не зная номера.

— Желтый «фольксваген». Ржавый. Синие занавески на окнах. В этой парочке было что-то странное, хотя и не знаю, что именно. Когда я вернулась на парковку в поисках Эммы, «фольксваген» уже уехал.

— А оранжевый «шевроле»?

— Тоже. И мотоцикл. Почтальон, который там сидел, тоже ушел.

Повторяя это в сотый раз, начинаю сомневаться в том, что правильно излагаю последовательность событий и детали. Что, если после энного повторения история в моем изложении слегка изменилась, порядок сбился, одна подробность уступила место другой? Такое часто случается. Сначала люди говорят одно, на следующий день — то же самое, но с небольшими вариациями, и, наконец, рассказ переворачивается с ног на голову. Все внимание сосредоточено на семье пропавшего ребенка, тогда как прочие зацепки остаются без внимания. Понимаю, что успех в розыске Эммы зависит от состояния ненадежной памяти единственного очевидца.

Шербурн кивком указывает на фотографию Эммы, приколотую к стенду:

— Послушайте, она же просто красавица. Всем нравятся красивые дети, и это вовсе не значит, что нас окружают потенциальные похитители.

Стенд занимает полстены; на нем — сотни фотографий пропавших детей: в школе, на пикнике, на игровой площадке. Дальний правый угол отведен для недавних инцидентов — исчезновения за последние полгода. На каждом фото — дата, выведенная толстым черным фломастером. Фотография Эммы — на самом верху. С ужасом понимаю, что в этом море лиц наша малышка вовсе не стоит особняком. Всего лишь еще одна жертва, еще один исчезнувший ребенок.

Дальний левый угол занимают фотографии найденных детей; поперек каждой красными заглавными буквами написано «НАЙДЕН». Туда же приколоты благодарственные письма от родителей и газетные вырезки с заголовками наподобие «Пропавшая девочка нашлась в Сан-Рафаэле!». Но большая часть снимков расположена в середине стенда — это дети, пропавшие в Калифорнии за последние пять лет и до сих пор не обнаруженные. Некоторые карточки сопровождаются карандашными набросками с поправкой на возраст. Волосы становятся длиннее, лоб шире, губы тоньше. На этих зарисовках у всех тоскливый, ждущий взгляд. Интересно, куда деваются эти изображения по истечении пяти лет? Представляю себе огромный шкаф в подвале. Тысячи выцветших, никому не нужных фотографий в картонных папках.

День двадцать шестой. Встреча проходит в аудитории Сити-колледжа, в Сан-Франциско. Приезжаю за двадцать минут до начала. Чтобы убить время, брожу на дорожке, опоясывающей кампус. Колледж безнадежно урбанистичен — лабиринт прямоугольных строений с минимумом окон. Видимо, дизайнеры, проектируя, меньше всего задумывались об эстетике. Лужайку украшает бетонная статуя какого-то католического святого, который благословляющим жестом простирает руки в сторону Фелан-авеню.

Без пятнадцати восемь останавливаюсь перед нужным зданием и заставляю себя войти. Внутри сыро, воздух спертый. Простой бетонный пол, зеленые стены. Поднимаюсь на третий этаж и нахожу аудиторию 316. Какой-то мужчина занят тем, что расставляет столы по кругу. Он улыбается и протягивает мне руку:

— Дэвид.

— Эбби.

— У вас это давно?

— Три недели и пять дней. А у вас?

— Семь лет.

Я подсчитываю. Через семь лет Эмме будет тринадцать, она станет подростком. Достаточно взрослым для того, чтобы переживать по поводу месячных, встречаться с мальчиками и ходить в кино с друзьями. Не представляю семи лет ожидания. Не представляю, как этот мужчина умудряется жить дальше.