Никому не ведомо, как он сумел очаровать Эрию, но однажды ее любовь обернулась смертоносным кинжалом, и она вырвала Силу из сердца своего возлюбленного. В тот день язык Ольма погиб, высеченные на нем руны погасли, и лишь Кровь избранных все еще хранит его дары.

Получив желаемое, Гестаф предал Эрию. Он поймал ее обманутую душу в каменную темницу, запечатав вместе с ней и великую Силу, а ни в чем не повинные дети Эрии против воли стали ее тюремщиками.

Почти все боги Гехейна были сокрушены и сломлены, но Гестаф забыл о той, кого никогда не касался его взгляд и которая любила свою сестру больше жизни.

Эсмера обнажила когти, и в Гехейне настали темные времена: сомкнулись грозовые тучи и кровь полилась на землю, по которой теперь призраком бродила Саит, собирая брошенные в одиночестве души. Битва длилась сотни лет, она разрушала города и целые материки, пока однажды теплое солнце не прорезало черные облака и ветер не пронес над Гехейном последний вздох Гестафа, оборвавший разом жизни всех его детей. Тело бога рухнуло в воду, и море вскипело от его горячей крови, так что никто по сей день не сумел усмирить его голод. А Эсмера без сил сорвалась в топкие Ксаафанийские земли, и Болота, вскормленные ее кровью, приняли ее в свои мягкие объятия.

В тот день Эрия пролила свои первые Слезы.

Призрак, который спрял новую жизнь

196 год со дня Разлома

2-й день двенадцатого звена

Впервые Викар увидел ее лучезарную улыбку во сне.

Он влюбился в девичьи грезы задолго до того, как услышал звенящий, подобно горному ручью, смех и узнал ее имя, что таяло на языке сахарными крупинками. Лирейн. Она была его личным солнцем, на которое он мог смотреть, не опасаясь смертоносного света. Но это ласковое солнце гасло, когда над Свальроком поднималось настоящее.

Однажды, проснувшись, он понял, что снов ему больше недостаточно: его замерзшее в стенах дворца тело жаждало ее тепла, а глаза нуждались в ответном взгляде. Но следом за желанием пришел всепоглощающий удушающий страх: там, за толщей горного камня, простирался чужой незнакомый мир, который Викар знал лишь по чужим снам и рассказам Сорэй.

Сорэй была Пряхой. Ее тонкими руками были созданы и расшиты хрусталем королевские облачения, но свое прозвище она получила не за талант, а за Дар. Сорэй пряла мир вокруг себя. Она вырывала из небытия нити и сплетала их в серебряные плети, подвластные лишь ей одной, – они вились вокруг ее пальцев, стягивали до алых рубцов запястья и непрестанно тянулись насытиться чужой кровью – будь та горяча, как сердца людей, или холодна, как глаза шинда. Потому даже собратья Сорэй предпочитали держаться от нее в стороне.

Но Викара она не пугала. Наоборот, Сорэй манила его своей молчаливостью, как животворящий свет – мотылька с надломленным крылом: она никогда не проклинала юношу, не унижала – ей попросту не было дела до его существования; она даже не гнала его, если он подолгу задерживал взгляд, следя за ее кропотливой работой и ловкими пальцами, создающими очередной наряд для Атрей. Иногда Сорэй наскучивало играть в молчанку, и она заводила беседу о внешнем мире, согретом солнцем.

Может, за долгими беседами Сорэй привязалась к Викару – никто прежде не слушал ее так внимательно, восторженно раскрыв рот, – или так сильно изнывала от скуки, что однажды помогла ему проникнуть в людской мир наяву. Женщина научила его скрывать белизну бровей углем, а правый бесцветный глаз – за круглой повязкой. И спряла для него парик из волос пленника и вымышленную жизнь, в которой не мог усомниться ни один человек.

Эта вымышленная жизнь оказалась для Викара реальнее той, которой он тяготился в Тао-Кай.

Теперь он мог смотреть в сияющее личико Лирейн – не искаженное грезами, оно было еще прекраснее. Вжавшись спиной в засаленную стену, он с жадностью вслушивался в музыку. Голос девушки проникал под кожу и, щекоча, взбирался к груди, заточенными стрелами вонзаясь в трепещущее сердце.

Она выступала в захудалом трактире на пустынном перекрестке: дорога пооживленней вела к лесопилке, а вторая, поросшая сорняком да полынью, – к безлюдному Куоту, – как безвольная раба в загнивающей клетке.

Старый обрюзгший трактирщик выгонял Лирейн на помост в центре зала, как только солнечный диск падал в Беспокойное море. Из ее снов Викар знал, как дорого ей могло стоить непослушание и что еще дороже обходилась покорность. Он знал, какая боль раздирает ее хрупкую душу. Но, выходя на сцену в обнимку со старой лютней, девушка умело прятала горечь и злость за улыбкой и пела до глубокой ночи, пока пальцы не краснели и не пятнали струны кровью. Ее усталый взгляд моляще скользил по лицам посетителей – охмелевшие лесорубы лишь стучали чашками, расплескивая по липким столам эль и не позволяя музыке оборваться, – и часто задерживался на юноше у дальней стены. Он единственный хранил молчание, с жалостью взирая на златовласую красавицу.

Когда трактирщик все же позволял Лирейн спуститься в зал и смочить горло вином, она бежала к незнакомцу, но его место уже пустовало, а люди, сидящие за столами, бросали на нее липкие похотливые взгляды. Спасаясь от них, девушка вновь возвращалась к хозяину, не переставая глазами выискивать загадочного юношу.

Викар хотел бы защитить ее и спрятать в крепких объятиях. Вот только его объятия несли куда большую опасность… Если Лирейн узнает о его истинной сущности, ее небесно-голубые глаза погаснут – Викару самому придется позаботиться об этом прежде, чем испуганная девушка разнесет весть о чудовище.

Поэтому он сбегал.

Путь в Тао-Кай лежал по заросшей дороге сквозь лес и Куот – заброшенную деревню, обросшую тревожными слухами и пугающими сказками. Люди боялись этой проклятой земли: лесопилка и трактир были последними сооружениями на ее границе, в которых еще теплилась жизнь, – так угольки в почерневшем пепелище еще тлеют вопреки колючей стуже.

Викар слышал, как однажды шептались люди, пугая друг друга призраками в лесу. Юноша с трудом подавил кривую безрадостную усмешку. Он знал: призраков не существовало, а в этих землях охотились чудища куда страшнее бестелесных созданий – его собратья.

Сменную одежду он прятал в одной из заброшенных хижин Куота. Здесь же на заднем дворе он омывался ледяной водой из колодца, смывая людской запах, а дальше его путь лежал по серпантинной насыпи к незаметной с земли расщелине. Этот лаз Викару тоже показала Сорэй.

Узкий проход вился сквозь гору, разветвляясь бесчисленное количество раз. Не сбиться с дороги в кромешной тьме помогала лишь тонкая линия, процарапанная в стене: стоило убрать от нее ладонь хоть на мгновение – и Викар бы сгинул в лабиринте. В конце расщелина переходила в пустой коридор, ведущий в темницы, а затем – вверх, в залы дворца.

Опустив голову так низко, что острый подбородок упирался в горло – того и гляди пропорет тонкую кожу, – он спешно миновал клетки. Многие из них, пропахшие кровью и застаревшими отходами, теперь пустовали, лишь из дальних камер изредка доносился приглушенный стон или надсадный кашель. Людей здесь осталось так же мало, как и одаренных Силой шинда в Тао-Кай.

Викар отпрянул, когда из темноты камеры выскочил патлатый мужчина в лохмотьях и с гниющей язвой на месте левого глаза. Пленник с рыком врезался в толстые стальные прутья, отозвавшиеся звоном, и хрипло засмеялся вслед напуганному шинда. Юноша прибавил шаг. Он старался не жалеть узников, раз за разом напоминая себе, что его собственная жизнь зависела от их крови – без нее Сила выжжет его тело.

Жалость для шинда была недопустимой роскошью.

Лишь раз Викар позволил себе ее испытать: однажды найдя здесь свою мать. Когда шинда резали ее руки, чтобы наполнить серебряные чаши кровью и ей же накормить близнецов, он тайком пробирался в темницу и приносил женщине еду. Мать пугливо забивалась в угол и смотрела на него с непреодолимой ненавистью, как на чудовище, явившееся, чтобы ее доесть.

Викар терпел ее обжигающие взгляды, терпел слетающие с искусанных губ проклятия,