Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На ряби волн — редкие лодчонки. К мосту подплывает белый-белый катер; у решетчатого борта стоит группа девушек, они приветливо машут руками, и Тимур весело отвечает им.
Гудок катера сливается с гудком паровоза.
«До-гоняй… до-гоняй… до-гоняй!» — отчетливо выговаривают колеса.
Минута — и река осталась позади. По обе стороны железнодорожного полотна теперь хороводят вихрастые деревья.
Тимур забрался на свою, тоже верхнюю полку. Их попутчики — люди пожилые. Едва сгустились вечерние сумерки, как они сели за чай, а потом, покряхтывая, начали укладываться спать. Степан сунул книжку под подушку и тоже задремал. Только Тимуру не снится. Сверху он продолжает смотреть в темное уже окно: мелькают тени, помигивают далекие огоньки, быстро проносятся мимо освещенные станционные постройки. В голову приходит мысль, что он не раз проезжал по этой дороге. Но прежде все было ясно и знакомо — ехал из Москвы в Крым на каникулы. Теперь же дорога представлялась совершенно иной — что ждет его впереди?..
«До-гоняй… до-гоняй… до-гоняй!» — продолжали настукивать колеса.
Тимур лег на спину, заложил ладони под голову и прикрыл веки. Представились ярко-ярко: Москва… Кремль… старинный дом… квартира на втором этаже… и — напутствие Климента Ефремовича.
Сначала всей семьей сидели за столом. Рядом с Тимуром — его гость, Степан Микоян. Екатерина Давыдовна и Таня были молчаливы и грустны. Петр дружески подмигивал присмиревшим, но торжествующим — выдавали сияющие глаза — приятелям и желал младшему брату и его боевому другу «воздушного» счастья, а Лидия Ивановна несколько раз смахивала навернувшуюся слезу и нашептывала:
— Ах, Тима-Тима… Ах, Степа-Степа…
После обеда Ворошилов, обняв Тимура и Степана за плечи, повел их в «комнату-сад», усадил на диван, а сам подошел к столу.
— Думаю, будет для вас полезен небольшой мой прощальный подарок.
Взял две книги в голубых переплетах и вручил каждому. Поблагодарив, прочитали на обложке: «Ваши крылья». А Ворошилов, сев с ними рядом, вспоминал Крым, но не сегодняшний, а тех грозовых лет, когда он, член Реввоенсовета Первой Конной армии, и комюжфронта Фрунзе ехали в автомобиле от первой отбитой у врага станции Таганаш по дорогам только что освобожденного Крыма, и как в Севастополе, стоя на берегу Черного моря, они вглядывались в темно-бурые дымки спешно уплывавших пароходов с остатками легионеров черного барона.
— Черное море… черный барон… — задумчиво повторил Климент Ефремович и покачал головой. — Двадцать лет прошло с тех пор, как черноморские волны смыли с наших сапог походную пыль, а я до сих пор помню слова твоего, Тимурок, отца: «Будут теперь с чужого берега на Советы зубы точить…» Но в следующую минуту лицо его озарилось светлой улыбкой, которую нетрудно было понять: личное указание Ильича им блестяще выполнено — Врангель разбит, Крым освобожден до наступления зимы… — И вдруг Климент Ефремович резко повернул мысль: — Сегодня мы провожаем тебя, Тимур, и тебя, Степан, в новую для вас жизнь. Вы уезжаете не просто поступать в авиационную школу. Вы уходите из своих частных семей и надолго вливаетесь в иную семью — в семью армейского коллектива. Мне незачем вам растолковывать, что это такое. Вы знаете. Но я хочу напомнить вам, мои юные друзья, что, провожая вас в Качу, мы хотим верить (говорю «мы», потому что знаю — так же считает и Анастас Иванович) — вы и в той, новой семье всегда, везде и во всем будете на высоте…
А поезд мчался и мчался, продвигаясь все южнее и южнее, все ближе и ближе к той станции… «Как ее? Вспомнил: Таганаш… Подожду до станции Таганаш, а там — спать», — подумал Тимур, и в памяти, как это зачастую случается в дороге, возникло уже другое воспоминание, из далекого детства. Всем классом они пришли в Музей Красной Армии на экскурсию. Старые боевые знамена, пушки, пулеметная тачанка, винтовки, гранаты, маузеры, наганы, сабли с серебряными и золочеными рукоятками завораживали их, пионеров. В одном из залов Тимур ощутил, что к нему кто-то подошел сзади. Оглянулся — Вера. Она нацелилась тоненьким мизинцем в соседнюю витрину:
— Тим, видишь ту выставку? Там карточка есть, я ее только что посмотрела. Пойдем — покажу… — И настойчиво потянула его за карман курточки.
На цыпочках отошли от группы.
— Смотри… это — ты?
Под стеклом лежала хорошо знакомая ему фотография. Не такая, правда, как в домашнем альбоме, а увеличенная: Фрунзе с детьми. Таня обняла одной рукой отца и склонила на его плечо голову, а он, Тимур, стоял впереди и сосредоточенно взирал на того, кто, должно быть, уверял, что из ящика с круглым оком вылетит птичка. Птичка, как и надо было ожидать, не вылетела, зато снимок получился славный. Он всем нравился. Ему же, Тимуру, нравились на этой карточке только папа и Таня.
— Ну… — громким шепотом напомнила о себе Вера.
А Тимур уже смотрел на предметы, лежавшие слева от снимка — шлем большой нашитой звездой и широкий ремень, пробитый пулей махновца. Странно было видеть эти домашние вещи здесь, в музее, особенно шлем, который он не раз нахлобучивал на свою голову и носился по коридору и комнатам, размахивая деревянной шашкой: «Даешь Перекоп!»
Так и не успел ответить Вере. Подошла учительница и увела их к общей группе. Музей ошеломил его обилием экспонатов, посвященных отцу. В какой зал ни войди, везде отец — то с Чапаевым у переправы, то с Ворошиловым и Буденным у карты, то с Калининым перед строем бойцов, то на коне, то просто сам, папа Фрунзе, усталый, задумчивый… А в одном зале — большая неожиданность: папин бюст, от которого трудно было отвести глаза. Группа уже ушла далеко, а он задержался.
«Неужели папа был вот такой?» — думал он, разглядывая со всех сторон могучую бронзовую голову. Невольно выпрямился и вдруг услышал, как Лара, его одноклассница, пухленькая, с куцыми косицами, хвастливой скороговоркой сообщила экскурсоводу: «А сын Фрунзе, Тима, в нашей группе учится… Да вот и он…» Пришлось при выходе из музея эту Лару больно дернуть за косицу: «Сорока-болтушка!» Но легче не стало. И в тот же вечер он зашел в комнату сестры и спросил:
— Ты была в Музее Красной Армии?
— Была, даже два раза.
— Ну и как?
— Очень хороший музей.
— То, что музей хороший, понятно. Я о другом. Что ты чувствовала, когда там, в музее, говорили о нашем папе, а все на тебя смотрели?
— Не знаю… не заметила, чтоб все смотрели. А чувствовала то,
