повезло: закаляясь холодной водой, сквозняками, простудился, затемпературил и был уложен в постель.

— Как же так, Тимурок? — в тот же вечер спросил он, присаживаясь у его кровати, а сам пристально вглядывался в лицо с обострившимися скулами и неровным румянцем.

— Осечка, Климент Ефремович, — виновато улыбнулся Тимур.

— А может, промах? Знаешь, что мне Чкалов сказал? Он признался: в ту минуту, когда они пересекали Полюс Неприступности и послали радиограмму: «Экипаж чувствует себя хорошо», на самом же деле были в тяжелом положении — самолет их так обледенел, что каким-то чудом держался в небе и летел вперед. А чудом-то, Тимурок, были три чудо-богатыря, а при них первоклассное мастерство, находчивость, воля к победе и железное их здоровье.

Он посмотрел в широко открытые, лихорадочно поблескивающие глаза Тимура и, выдержав паузу, твердо сказал:

— Чтобы стать летчиком, а тем более военным, надо обладать не только глубокими знаниями, но и тем самым железным здоровьем. Здоровьем атлета! — И, отечески, пожав горячую кисть Тимура, внушительно проговорил, желая вложить в сознание больного каждое слово: —Я хочу, чтобы у тебя было именно такое здоровье. — Тимур хотел было напомнить, что он регулярно занимается гимнастикой и другими видами спорта, но Климент Ефремович предупредительно поднял руку: — Погоди, погоди и дослушай до конца. Я догадываюсь, о чем ты сейчас хотел сказать — что ты зимой на лыжах и на коньках бегаешь и физзарядкой по утрам занимаешься… Все это хорошо, но… мало. А теперь выслушай мой совет. Говорю тебе, как отец. — Тимур затаил дыхание, — Ты, знаю, давно решил стать военным. Отличное решение. Так, и только так, должен был поступить Тимур — сын Фрунзе. В Москве открыты специальные артиллерийские школы. Давая среднее образование, они призваны готовить сильных, ловких, грамотных юношей для артучилищ… Тимур Фрунзе, я хочу видеть тебя артиллеристом…

Одного не знал тогда Климент Ефремович. Когда он, простившись с больным и подавленно молчавшим воспитанником, ушел, тот встал с постели, прошелся по комнате и почувствовал слабость в ногах. Губы его искривились, задрожали:

— Конечно, летчик должен быть сильным и выносливым, как орел… — Напрягся всем ослабшим телом и упрямо стиснул челюсти: «Железное здоровье? Будет стальное!»

…Кажется, еще вчера впервые сказал ему о спецшколе, а вот сегодня учеба в ней у Тимура на исходе, и он снова пришел — Ворошилов об этом сразу догадался — с прежним вопросом. Припомнил Климент Ефремович и свои слова о «здоровье атлета». Ничего не скажешь, вот он стоит перед ним возмужавший, физически окрепший, с волевым загорелым лицом. И при виде этого юноши— здорового, сильного, подчеркнуто официального — теплое чувство наполнило маршала: знал, что завидное здоровье не само пришло к его Тимурку, а он завоевал его — и дома, изо дня в день занимаясь на гимнастических снарядах, и в спецшколе, посещая секцию борьбы, и в манеже, куда он зачастил со Степаном Микояном и где преуспел в верховой езде…

Тимур продолжал стоять, и Климент Ефремович поднялся, о чем-то напряженно думая, прошелся по комнате, остановился у этюда со шмелем и пчелкой-самолетом.

— Как с экзаменами? — Обернулся и пытливо посмотрел ему в глаза.

— Нормально, Климент Ефремович, можете не сомневаться.

— Я никогда не сомневался в твоих способностях, Тимур. Когда ты увлеченно рисовал или возился с «Конструктором», мне всегда почему-то думалось, что твое будущее свяжется с инженерной профессией. Признаюсь, думал, станешь артиллеристом, окончишь инженерную академию, а там… Одним словом, Тимур, нашей армии ой как нужны свои конструкторы!

Летний загар на лице Тимура еще сильнее загустел, стал бронзовато-пунцовым — вспомнил, как высмеял однажды Степана Микояна, когда тот признался ему, что сначала станет летчиком, а потом конструктором самолетов: «Что?.. Конструктором?.. Штаны просиживать в прокуренных кабинетах? Нет, Степка, такое не по мне, я буду только летчиком!» А про себя еще тайно добавил: «Таким, как Чкалов!» Позже, правда, сам понял, что зря посмеивался над Степаном. Быть летчиком, а потом авиаконструктором — это же увлекательное дело! И он больше не осуждал мечту друга, потому что сам решил поступить именно так же. И теперь, слушая Климента Ефремовича, Тимур разволновался.

— Климент Ефремович, да я же… Одним словом, я считаю, что во всех отношениях подготовил себя к учебе в авиашколе. И еще хочу сказать вам, что не собираюсь после ее окончания застыть на достигнутой высоте. Но мне-то ее сначала нужно достигнуть, а потом уж подниматься выше! — Сдерживая волнение, Тимур тихо добавил: — И у меня теперь есть мечта — ближняя и дальняя. Сначала — военный летчик-истребитель, потом — авиаконструктор.

«Все, маршал, ты разоружен, тебе уже нечего сказать против… Но есть чем законно гордиться. Эх, Миша! Если б ты видел — сын-то у тебя каков!» И промолвил взволнованно:

— Убедил, Тимур, убедил… — Пошел к окну — шаг… другой… третий. И повернулся. — Сдавай экзамены и пиши заявление в свою ближнюю мечту, но и о дальней не забывай.

Глаза Тимура так прояснились и засияли, что, казалось, вобрали в себя всю голубизну бездонного неба, в которое он так отчаянно рвался. И еще в эту минуту ему захотелось сорваться с места и обнять этого бесконечно дорогого человека с серебристыми висками. Но он все же сдержался, и только зазвеневший голос и подчеркнутая торжественность обращения выдали его ликование:

— Товарищ Маршал Советского Союза, заверяю вас: все будет хорошо! Разрешите идти и выполнять ваше приказание?

— Ой, Тимурок, Тимурок, — слегка всплеснул руками Климент Ефремович. — Никакого приказания не было. Было только одно — желание видеть тебя на высоте. И еще, чтоб помнил: кроме высоты есть даль. Значит, мало подниматься вверх, надо идти и вперед. Иди.

И Тимур ушел.

Потом успешно были сданы экзамены и написано короткое, предельно лаконичное заявление:

Начальнику Военно-учебных

заведений ВВС РККА

ЗАЯВЛЕНИЕ

Прошу зачислить меня курсантом Качинской военно-авиационной школы.

Имею образование — среднее.

Т. Фрунзе

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Торжественное собрание, посвященное выпуску десятого класса (или первой батареи, как именовался этот класс в период летних лагерей) 2-й московской спецшколы, закончилось, и обладатели аттестатов, выслушав последние напутствия директора и военрука, оживленные и нетерпеливые, высыпали на улицу. И только там, в толпе снующих прохожих, приостановились, примолкли.

— Вот и все, — прервал общую заминку Раскатов, самый молчаливый и обычно не любивший первым высказываться.

На это обратили внимание и рассмеялись: поняли, что все-таки жаль расставаться со спецшколой, с ее щеголеватой формой, с обжитыми, как комнаты коммунальной квартиры, классами, с придирчивыми, как все время