красный бант, Павел Николаевич с трудом протиснулся поближе к трибуне, где выступал очередной оратор, стянувший с головы шапку и энергично "рубивший" воздух правой рукой. Севрюгин пытался понять, подтвердят ли слова выступавшего его собственные мысли о новой жизни. Слышно было плохо, и Павел Николаевич попытался еще ближе протиснуться к трибуне, но натолкнулся на широкую спину мужика, который совсем не желал посторониться, чтобы пропустить Севрюгина. Более того, мужик с сердитым лицом развернулся в сторону размечтавшегося буржуа, скользнул взглядом по его недешевой одежде и сказал:

– Вот царя сбросили, а скоро и буржуев начнем резать.

Эти слова неприятно поразили Севрюгина и он, не переставая, думал о них по дороге домой. Когда он переступил порог своего особнячка, решение уже было принято. Павел Николаевич крикнул супруге:

– Голубушка, надо уезжать!

Марья Никитична Севрюгина всплеснула руками.

– Куда, Паша?

– Ты еще спрашиваешь! Как все – в Париж.

Супруга бурно возразила:

– Что-то я не слышала, чтобы все уже собирались.

Павел Николаевич сверкнул глазами:

– Когда услышишь, поздно будет. Именно сейчас, пока еще тихо. Через полгода, думаю, все завертится.

– Что завертится, Паша?

– Не понимаешь? Буржуев резать будут, – ответил Севрюгин словами мужика с митинга.

Последние слова мужа оказались для Марьи Никитичны более доходчивыми, и она, пустив слезу, заикаясь спросила:

– А как же все нажитое? За что мы в твоем Париже жить будем?

– Капиталы я уже перевел в иностранные банки. Все ценное заберем с собой.

– Как же ты заберешь наши мануфактуры?

Павел Николаевич подивился вдруг проявившейся хозяйственности супруги. До сих пор она ни разу не продемонстрировала своей озабоченности делами мужа – напротив, вместе с дочерьми успешно тратила доходы, приносимые текстильным бизнесом. Спокойно ответил:

– Попытаюсь продать. Много за это уже не возьмешь, но что ж…, – Павел Николаевич нервно сунул руки в карманы так и не снятого теплого пальто. – Когда речь идет о сохранности головы, приходится чем-то жертвовать.

Супруга снова пустила слезу, к ней присоединились дочери. Севрюгин топнул ногой:

– Довольно! Начинаем собираться. И держите язык за зубами!

Перепуганная Марья Никитична почти завопила:

– А на чем же мы поедем, Пашенька? Война ведь.

– Железные дороги работают. По Николаевской до Петрограда, оттуда с Варшавского вокзала на Норд-Экспрессе сначала по Варшавской ветке до станции Вержболово, а оттуда по Прусской восточной дороге через Берлин до самого Парижа. Не пропадем, голубушка. Капитал – он везде капитал, и у немцев, и у французов…

Успокоенные главой семейства домочадцы принялись за сборы. Они заняли две недели. Это время в основном было потрачено на споры матери и дочерей о том, что брать с собой, а что оставить. Павел Николаевич молча наблюдал за этим, но в женские разборки не встревал. Закончив официальные дела, он то и дело наведывался в собственный кабинет, где подолгу размышлял, что делать с его личным богатством. Кое-что он продал, но оставалось много вещей, расстаться с которыми было выше сил Павла Николаевича. И он тщательно упаковывал каждый предмет, который занимал свое место в одном из прочных чемоданов "Самсон", приобретенных Севрюгиным задорого по такому случаю. Однажды, забыв о существующем в доме запрете, супруга без стука вошла в кабинет. Павел Николаевич как раз занимался упаковкой канделябра о четырех подсвечниках. Он сверкнул глазами, а Марья Никитична, уставившись на канделябр и словно вспомнив что-то, прошептала:

– Паша, уж не тот ли это канделябр?

– Какой – не тот? – вспылил Севрюгин.

– Из церкви Святителя Григория Богослова.

– С чего ты взяла?

– Тогда ходили слухи, что именно четыре подсвечника имел тот церковный канделябр.

– Ну и что? Мало ли канделябров с четырьмя подсвечниками? Не лезь не в свое дело.

Но супруга продолжала твердить:

– Еще ходили слухи, что он когда-то принадлежал императорской семье…

Павел Николаевич резко обернулся:

– Где он, твой император? Не слыхала, что он отрекся от престола?

Павел Николаевич взял Марью Никитичну за плечи, развернул ее в сторону двери и легонько подтолкнул. Она поняла, что разговор закончен, но перед самой дверью вдруг снова повернулась лицом к супругу.

– Кстати, все забываю спросить. А как же наш дом? Ты его тоже продашь?

– Нет, дом пока остается на прислугу. Мало ли что еще может произойти. Все должно выглядеть так, словно мы едем за границу на отдых. Так и отвечай при возможных расспросах.

Севрюгин многозначительно посмотрел на супругу, и она поняла, что сказанное есть последнее, что ей надлежит знать. Дверь за ней затворилась, а Павел Николаевич продолжил упаковывать чемоданы.

Когда к особняку Севрюгиных подъехал заказанный Павлом Николаевичем автомобиль, чтобы отвезти на вокзал все семейство вместе с багажом, слуга на все случаи Прохор принялся загружать в автомобиль собранные чемоданы и сундуки. Павел Николаевич суетился, отдавая Прохору указания. За всем этим молча наблюдала молодая служанка Груня. Всякий раз, когда хозяин пробегал мимо Груни, она жестами пыталась привлечь его внимание. Севрюгин не обращал на нее внимания, пока она плачущим голосом не позвала:

– Павел Николаевич, задержитесь.

– Чего тебе? – грубовато спросил Севрюгин, хотя понимал, о чем пойдет речь.

– Как же я, хозяин?

– А как и раньше. Дожидайся, пока вернусь.

Груня, уже две недели наблюдавшая за суетой в доме хозяев, считала, что все это неспроста и не похоже на простую заграничную поездку. Она была беременна от Павла Николаевича, и сердце ее разрывалось от неопределенности и беспокойства за собственную судьбу. Ей казалось, что она видит хозяина в последний раз. Сказала, пустив слезу:

– Похоже, Павел Николаевич, не свидимся мы больше.

– Уймись, дуреха. Дожидайся и ни о чем таком не думай. Денег я тебе дал. На некоторое время хватит.

Груня сделала шаг вперед. Ноги едва держали ее. Севрюгин быстро проговорил:

– Еще раз говорю, не дури. Вон уж Марья Никитична на нас взгляды бросает.

Супруга Севрюгина давно подозревала, что Павел Николаевич имеет связь со служанкой, но деликатно помалкивала в надежде, что супруг скоро перебесится. Теперь же, исподтишка наблюдая за этой сценой, невольно порадовалась предстоящему отъезду. Любовная связь Севрюгина была для нее пока единственной причиной в пользу отъезда. В это время Груня отступила, а Павел Николаевич твердо сказал:

– Ну все. Ступай. Я напишу.

От Николаевского вокзала Москвы до Николаевского же вокзала Петрограда по Николаевской дороге всего-то часов двадцать, потом короткий переезд на Варшавский вокзал – и вот уже темно-коричневые вагоны Норд-Экспресса плавно поплыли , оставляя позади себя Варшавский вокзал Петрограда. В одном из своих вагонов поезд уносил семейство фабриканта Севрюгина навстречу новой неизвестной жизни. На станции Эйдкунен (в двух километрах от русской Вержболово) уже на прусской стороне пассажиров на