в потоке дней

без сердца сердца моего, без милой, волочась как камень

по каменистой простыне речушки

в том же, например, Тибете, или по

промозглой тверди неустойчивой и склизкой

судьбы – и без платка!

– Серега, может лучше водки?

– Водки, –   сказал Серега, и

полилось, и понеслось, и завертелось.

Спокойствие, страсть

Ты можешь больше не беспокоиться.

Всё, что бывает с нами (бывает, ну и что?), ничем

не выделяется особым из череды случайностей,

происходящих и с другими. Конечно,

в отличие от них, мы глубже копнули, может. Может,

острее наши чувства, что с того?

Какое в этом, к черту, преимущество? Ведь только

сложнее жить, и в легких – пустота,

которую не выявит рентген, но ты

рукою можешь убедиться, как ширится она.

Коснись моей груди, ты говоришь, и я смеюсь, сраженный

столь необычным сочетанием желанья и смиренья.

Гадать не нужно: тут же я следую твоим словам.

Меня чаруют твои губы,

когда ты произносишь «милый – это!»,

не доводя определение до фальши,

до штампов, до увядших слов –

как те, которыми я пичкаю листки,

разбросанные по тетрадям и блокнотам.

Твой голос, словно сигаретный дым,

кружится над столом и переходит

в иное состояние: уже не звук, но нежные отростки

твоей души, такой родной сегодня, и далекой как всегда.

Нет, невозможно ближе стать, чем это

позволяет столик кафе-мороженого.

Небо на нем разлилось. Мы заплатим

за опрокинутый и треснувший бокал, но кто

бессилие попыток открыть себя или понять другого

нам возместит, и чем? Только деревьям

под силу на привитой ветке жить друг другом.

Мне же сотню лет с тобою нужно быть наедине,

чтобы понять, что скрыто за взглядом, что окрестность

приравнивает к «полному дерьму»,

за каждым жестом, за гримасою, за вкусом поцелуя, за твоими

нежданными слезами, текущими, скорей, как дождь,

чем проявление обиды или грусти.

Мне нужно быть с тобой.

Но ты теряешься в ночном водовороте,

махнув рукою на прощанье – чаще,

чем появляешься. Гораздо чаще.

Осень чувств, моя любовь бесплодна.

Сеанс рисования

И краски сгущались вкруг тебя, и густо пахло выжженной

травой.

Приготовления – долгие, недолгие, – как и дорога:

то проезжая, то узкая тропка;

мы сидим на холме, курим, а солнце

бликует на мятых подушках краснеющих облаков,

постепенно скрываясь за сопкой,

которую нам недостало сил перейти,

чтоб увидеть воочию

рощу оливковую, сейчас

наверняка покрытую позолотой вечернего света.

Ты смачиваешь кисточки, затачиваешь карандаши,

раскладываешь свой нехитрый инструмент,

а время в это время

носится над нами, слегка теребит волосы, слегка

поддразнивает тишину вокруг

вдруг доносящимся гуденьем города.

Там – жизнь,

что цепко вцепится опять, едва мы спустимся,

рукою чьей-нибудь, глазами, разговором

и будет следовать за нами по пятам, обняв за талию

или держась за руку, насыщая вновь

пустой реальностью густое, гулкое пространство,

которое прихватим мы с собой

отсюда. О прости, молчу-молчу.

Твоя фантазия, что я достоин кисти

потихоньку становится вполне правдоподобной.

Моя ж мечта дробится на куски пейзажа, небо,

что прошито поздними лучами невидимого солнца,

и луну, которая бледнеет в соленом воздухе.

Моя мечта

меня рисует акварелью, меняет кисточки, достала

другой лист. И вечер, тот еще натурщик,

тоже медлит, замерев. Мы с ним

любуемся тобой. Мы с ним тебя рисуем, мешая,

сгущая краски. Сено

пахнет светом. Вечер – ветром. Акварель – разлукой.

Разлад

Отбрасываешь волосы назад усталым, вымученным жестом.

Лучится струйка света из-за штор, и мы

охвачены оцепенением –

в потемках комнаты, что вовлекает нас

в безмолвный и почти бездвижный танец,

когда предметы в комнатах пытаются

притронуться друг к дружке.

Так же мы – не в силах страх отринуть, загустевший

в высоких потолках, на книжных полках,

за спинкой кресла, в мертвом мониторе, –

прикуриваю третью сигарету, холодный кофе

допиваешь ты.

День прожит кем-то, только не нами:

ни шагу из дому и даже

телевизор не включался. Наши взгляды

пересекаются в разводах

табачных, жилистых и невесомых волн,

как ледяные валуны, отторгнутые берегом, как будто –

с отражением в удачно мелькнувшем зеркале, проплывшем

в руках статиста или ассистента режиссера. Пустота

исчерпана: в полоске света пыль клубится. В нашей жизни,

ты говоришь, уже не может ничего произойти,

способного хоть как-то изменить

начало, направление, конец; ты говоришь, и понимаешь,

что это не про нас, что с нами всё гораздо хуже.

За окном лютует солнце,

ворошит макушки деревьев и подсохшее белье

(как будто тоже выбрасывая белый флаг)

пропахший гарью ветер.

Телефон трезвонит: некий аноним

передает привет от человека давно потерянного, я считал.

Затем ты ставишь музыку, но ни на что нет сил:

я запираюсь в туалете с книжкой,

не в состоянии читать, иду на кухню,

на плечо мне падает кусок известки с облупленной стены,

и я гляжу на влажные миазмы, берущие начало с потолка,

и вот теперь добравшиеся до меня.

Знаменья хрупкие, которым несть числа,

заслонены то яркой светотенью, то всплеском тюля у окна, то

надвигающимся шумом – закипает чайник

и всё звучат последние аккорды,

перебиваемые хрипом Тома Уэйтса.

Мне тоже хочется завыть: shore leave, но кто

даст увольнительную, чтоб я наконец-то от всего

освободился?

Напрочь перечеркнут этот день,

наполненный твоим молчаньем и обидой.

Впрочем, ты можешь, если хочешь, злиться, Фаришта[4].

Как говорится, vous avez raison[5].

Ненаписанный рассказ: небытие

Твое «послушай сон сегодняшний» для всех было кошмаром.

Ты вечно приставала с этим. Сколько

ни пытались мы твои рассказы вспомнить позже –

ни в