точнее, непонятных мне тогда знамений:

конфеток на морщинистых ладонях стариков,

таинственного языка прабабушки, читавшей «Кей-Хосров»,

«Гоштасп» и «Дарий»[6] на ночь мне, а также –

намаз, что ею совершался в положенное время, и

крестившиеся возле церкви, и

кубическая каменная ересь, статуя Хотепа,

хранителя сокровищ (Древний

Египет, Среднее царство, XII династия) – время

расправилось с воспоминаньями нещадно,

никого не пожалело, ничего.

Но дни плывут с настойчивостью, будто

она, настойчивость, и движет днями, более ничто

значенья не имеет. Я живу,

подверженный давленью внешнего, что вязкой

паутиной стягивает тело, обнажая

не мышцы (где там!) и не сердце, но судьбу,

опутавшую сетью капилляров, нервных окончаний

и событий

мои дни, часы, минуты,

прошедшие в непонимании, в попытках

понимания. Тот детский взгляд на мир, что обнажался

лишь делал шаг я, где он? Смерть

закончила недолгую и радостную пору,

когда я удивлялся, пораженный

разнообразием и бесконечностью, кружил

под солнцем у фонтана на велосипеде, строил

кораблики и бегал

за ними и не понимал: зачем, куда и почему

течет вода?

Так это кончилось: мой мяч упал и оказался

в водовороте у трубы

под пешеходною дорожкой, пытался увернуться (я

не мог его достать) и, наконец, был втянут

в черный узкий тоннель. Труба

с утробным рыканьем втянула мяч в себя

и я стоял ошеломленный даже позже, когда он

подпрыгнул над водой с той стороны.

Тогда я понял, что конец

совсем не означает «навсегда», он нечто большее –

граница между тем и этим, он ступень, с которой

ни сделать шаг назад, ни прыгнуть

через перила. Можно

по ним проехаться. Но

чаще вниз, чем вверх.

Я долго

скитался в буднях, иссеченных

дождем и солнцем, снегом, лицами, твоим

мельканьем постоянным на периферии зрения. Как будто

следила ты за мной. Но отбирала

других. В двенадцать лет я понял, что есть смерть,

что близкие мои умрут, и бога я молил

о них, и плакал я всю ночь.

Теперь, во всяком случае, я знаю,

что в отношенье некоторых небо

мои мольбы не выслушало. Впрочем,

не знал я, что утраты

намечены по всем фронтам и полководцы

планируют заранее возможное число потерь.

И моя жизнь, как и другие

давно расписана: небесный генеральный штаб

всё выверил заранее. Лишь он,

лишь этот взгляд оттуда

смотрел, как корчусь я в дурацких волнах жизни. И никто

не знает больше обо мне, никто.

Теперь, когда я помню меньше, чем прожил,

свое беспамятство виня в своем незнании, что я могу

сказать, что понял я? Что обреченность

палит нещадно, сладостная мука

ласкает кожу чьей-нибудь рукой и это –

и счастье, и несчастие одновременно. Что конечность

не оставляет шансов, кроме самое себя. Что смысл

не в том, чтобы его найти, определить, но

в том, чтобы без смысла

тянуть тягучую мелодию того,

что называют жизнью, да, тянуть

к прозрачной неизвестности багаж

прожитого, забытого, приобретенного и розданного,

и уже утраченного, даже – ненайденного. Что

всё встреченное на пути, всё, что имеешь, день

сегодняшний – ценнее будущего: не

поиск нового – оно взрастает из того, что есть. Его и нужно

лелеять и оберегать. Ведь важен

каждый день, протекший пусть и в тусклом

однообразии при зимнем солнце, но никак

не череда событий. Мы живем

не для того, чтоб жить,

но в этом смысл жизни. Свет

утраченный и свет приобретенный – имена

заката и рассвета, и не больше. Большее –

неведомо.

Достичь его стремлюсь я, зная,

насколько бесполезен этот труд.

Лишь ожидание (пустое время, если

смотреть со стороны) значение имеет.

Сказано ведь: люди

во благе пребывают и тогда,

когда лишь ожидают блага. Вот чего я жду.

Порой, мне кажется, что это благо – ты. Давно,

во всяком случае, тебя я знаю и давно

желаю познакомиться. Мы часто

бок о бок находились у могилы или

у смертного одра моих друзей и родственников. Часто

я вспоминал тебя в минуты радости,

подпорченной тоской по быстротечности мгновенья.

Часто я ждал тебя средь ночи,

в минуту одиночества, когда

не знал твой номер, был вне телефона или

было слишком поздно, чтоб звонить. Так часто

я пробовал ускорить нашу встречу:

и теребил тебя, и тормошил, и заклинал,

и плакал и смеялся, и ножом

колол себя меж ребер, примеряя

метал к биенью сердца. Часто

я забывал о том, что существуешь ты – лишь потому,

что было много прочих женщин,

с ума сводивших или заменявших

воспоминанье о тебе на время. Часто

не знал я кто ты, зная о тебе так много. Часто

я видел взгляд твой в блеске чужих глаз и путал

тебя с другими.

Ветер

ложился шалью мне на плечи,

ласкали кожу солнце, море, чьи-то губы. Многое

происходило при моем

участии или бездействии, всегда

тобою освещенное (иль кем-то, о котором

подумать я боюсь, не то, что поминать),

была ль то ночь или тяжелые гардины, или мрак,

порою наполнявший мои дни.

Моя рука блуждает в тихих звуках,

в полутонах, хранящих твой покой.

Я слышу запах твой. Крадучись,

пересекаю коридоры – немые, черные, ведущие к тебе.

Глаза твои слезятся как всегда, как будто

сочувствия полны ко всякой новой жертве.

Но разве ты не слышишь моих слов, и разве

дверь была закрыта, разве жизнь,

которая была полна ошибок, не привела меня сюда,

где ты блистаешь среди дня, как черное светило? И я брежу

отточенными резкими чертами надменного лица?

Я много растерял в дороге, я готов

утратить всё и