«Это третья мировая война! Всем сдать наличность и спуститься в бомбоубежище!»

Бригада гоготала, хваталась за животики: «Шутник, Валя, клоун, ей-богу!» Заводчане, которым предстоял ранний подъем, матерились: «Когда ж ты, Валя, сдохнешь».

И как часто бывает в игре фортуны – сначала она человека приманит, погладит, усыпит его осторожность. А потом так по лбу щелкнет, что покатится человек кубарем. Так и с Валькой Хляпиным произошло: недолог был звездный путь его.

Раз летним вечером прицепился Валя на лавочке к мужику.

– Слышь, – сказал, – закурить есть, что ли?

Мужик дал ему сигарету.

– Знаешь, кто я? – спросил Валек. – Я король, я главный здесь. Все подо мною ходят – и даже ты.

А мужик возьми и ответь:

– Ну, это еще нужно посмотреть…

– Как посмотреть? – опешил Валька.

– Я, – говорит мужик, – 60 лет на свете живу и таких, как ты, на своем веку перевидал пропасть. Выскочат петухами, пыжатся, в грудь себя бьют: «Вот он я!!! На меня смотрите!!!» А потом через год-два, глядишь, и нету уже. Кто спился, а кто на кладбище.

– Ты кого петухом назвал? – не понял Валька.

– Это я образно.

– Ну раз образно, значит, получай тогда.

И двинул Валек мужику с правой руки. Упал мужик без сознания. А Валька стал дальше сигарету курить. Мало ли – лежит человек и лежит, сколько их таких лежало перед Валькой. И забыл про него.

Прошло две минуты, три. Мужчина оклемался кое-как, поднялся, пошел потихонечку к дому. Валька посмотрел на него равнодушно, выпустил клуб дыма в небо, растянулся на лавочке: хорошо жить, когда лето, когда тебе девятнадцать и ты король! А что случилось дальше, Валька так и не понял.

Вроде солнышко только что было, а потом пропало – и над ухом грохнуло, будто гром. И в животе сделалось больно-пребольно. Глянул Валька, а из живота у него льется на землю кровь. Поднял Валька глаза – а там мужик с винтовкой.

– Ты… – выдавил Валька из себя. – Ты…

И потянулся к мужику рукой. Думал, ударить его опять – коронным, с правой, которым валил охранников в «Рябинушке» и про который тренер говорил: «Это, Валя, не рука у тебя. Это пушка». Да только не судьба уже была Вальке Хляпину в этой жизни кого-то бить. Второй раз полыхнула огнем винтовка, и потух свет в его глазах навсегда. Был живой Валька и дерзкий, а стал неживой.

Потом уже приехали медики, приехала полиция: мужик скрываться не стал. Он сидел рядом с убитым. Винтовку прислонил к дереву. Курил. Ждал. Сложил морщинистые руки на коленях.

– Ты за что его? – спросил полицейский.

– Было за что.

Полицейский пригляделся к убитому:

– Это ж Валя Хляпин, клоун, знакомый фрукт. Отмаялся, значит…

Мужика посадили в машину и увезли до суда. Думали, провернуть суд тихо-мирно, да только началось в округе натуральное сумасшествие. Прослышав, что погиб Валька Хляпин, прослышав, кто виновен в его смерти, к СИЗО потянулись люди. Работяги, жертвы Вальки, понесли мужику передачки – еду, деньги, «Мальборо» блоками, телефоны. Один раз даже водку через охранника затащили в камеру – такова была сила благодарности у людей.

«Возьми, родной! – писали ему записки. – Возьми и помни: город тебя не забудет!»

Ошалевший мужик не знал, что и думать. С одной стороны, душа его, замаравшись убийством, тяготилась и плакала. Желал мужик понести наказание: хоть частицу тяжести смыть с души. С другой стороны – получалось, он вроде как народный герой. И сидел он в своей камере, не зная, радоваться ему или плакать. Курил «Мальборо» и пил «Абсолют» – работяги покупали ему только самое лучшее.

На суд пришла половина города. Не уместившись в зале, люди толпились в коридоре, змеей вытекли на улицу. Когда ввели мужика, зал устроил овацию.

– Да чего вы. Чего… – смущался он. Судья стучал молотком. Его никто не слышал.

Процесс завершили в полчаса. Пересказали вновь основные события того злополучного дня. Спросили у мужика: «Вину признаете?» – «Признаю», – сказал он и встал, сжимая в руках шапку. «Суд удаляется для вынесения приговора!» Судья взмахнул мантией. Народ зашептался. Женщины заплакали.

Убийца получил самое меньшее из того, что мог, – шесть лет. Когда уводили его, люди бросали в воздух красные гвоздики. Мужик опять смущался, ступал осторожно, старался не подавить цветы.

– Простите меня, дурака, – сказал он полицейским и судье. – И вы, люди добрые, – обернулся к людям. – Простите! Не от большого ума согрешил я…

И он поклонился – как кланялись добры молодцы в сказках.

Тут народ и вовсе пошел в разнос. «Мы тебе жизнь хорошую устроим, ты не боись! – закричали ему вслед. – Деньги будем слать! Бабу тебе привезем!» А кто-то и вовсе от щедрости чувств запел громко и фальшиво «Интернационал».

Душа наша мордовская любит, чтоб было как в былинах и житиях. А оно и прет, откуда не ждешь. Прорастает вдруг из мрака дел наших, из кривых тел, из худых пальто и косых улиц, из домов на курьих ножках, из зеленых болот, из зала суда в деле об убийстве или просто через плеши в асфальте начинают вдруг переть дуро̀м свет и святость.

Железо

Избу на окраине Арзамаса сдавала набожная злая старушка. В комнате я споткнулся о кусок железнодорожного рельса. «Если станете жить, рельс не трогать! – отчеканила хозяйка избы. – Придет мой сыночка: рельсом он качает мускулатуру! Сыночке моему очень важен этот рельс».

Я видел уже много всяких изб и старушек. Избы отворялись как ларцы с несвежим дыханием воспоминаний. Они скрипели и стонали на все лады и были всегда уставлены такой утварью, которую ни под каким предлогом нельзя было выбросить на улицу. В одной избе стояла кровать, на которой умер муж хозяйки. Сдавая жилье, хозяйка напутствовала: «Кровать не выбрасывать! Она дорога мне как память». Мы жили в комнате, стараясь обходить проклятый диван стороной. Он пах, как все круги ада, и по ночам, казалось, мертвый муж хозяйки все еще лежит и стонет на нем. В другой избе нам запретили выбрасывать стол. «Вы же студенты? Вот и учитесь за этим столом, делайте домашние задания!» – сказала хозяйка. Нужно было видеть этот стол. Его выпилил безумный плотник, который, как в пословице, «четыре раза отмерил и только потом отрезал». Стол был гигантский, Гулливер в мире столов. Все стулья оказывались малы для него. Работать за таким столом можно было только стоя, неудобно скособочившись. «Не выбрасывать!» – таков был вердикт хозяйки.

И вот – рельс. С рельсом мы столкнулись впервые, и, глядя на него, я подумал: «Ни хуя себе, каков